«Непредсказуемый» Бродский (из цикла «Laterna Magica») - [33]
Известно, что в разное время своему Генсеку писали авторы, разделявшие с Бродским неприязнь к тирании. В их числе оказались и Ахматова,[171]и Замятин, и Зощенко, и Пастернак, и Булгаков. И о чем бы ни писали своим Генсеками эти талантливые авторы, в их письмах присутствовало то, чего не лишено и письмо Бродского к Брежневу: просьба о защите, несовместимая с «непочтительностью». И не то чтобы Бродский забыл сформулировать свою просьбу. Скорее, Лосев забыл процитировать именно те строки, где эта просьба была сформулирована. Лосев счел нужным умолчать также о двух других письмах, отправленных Бродским высоким чиновникам.
19 мая Томас Венцлова заносит в свой дневник:
«От Ал. Ив. [отца Иосифа] слышал, что <…> И[осиф] написал заявление в Верховный совет [по поводу нарушений его прав] и вскоре после этого получил приглашение зайти в ОВИР.
Теперь он пишет письмо К[осыгину] – просит, чтобы ему разрешили исполнить договоры, кончить переводы Норвида и английских метафизиков. “Хотя я уже не советский гражданин, я остаюсь русским литератором”. Бессмысленно ожидать, что из его письма что-либо получится, но принципиальное значение оно имеет.
Конечно, многие (и сам Иосиф) подозревают, что его отъезд может не состояться: возьмут и скажут ему на аэродроме: “It’s a practical joke”. И все же любимая фраза И[осифа] сейчас: “Передайте: будет в Штатах – пусть заходит”».[172]
Что касается Лосева, то, как заведующий капиталом Бродского на рынке символических благ (у Бродского появятся и другие держатели капитала), он видит свою задачу однозначно: пополнять папку своего патрона лишь теми акциями, которые приносят дивиденды.[173]
Но о какой защите просит Бродский своего Генсека? На первый взгляд, письмо преисполнено метафизического пафоса:
«Я принадлежу русскому языку, а что касается государства, то, с моей точки зрения, мерой патриотизма писателя является то, как он пишет на языке народа, среди которого живет, а не клятвы с трибуны.[174] Мне горько уезжать из России. Я здесь родился, вырос, жил, и всем, что имею за душой, я обязан ей. Все плохое, что выпадало на мою долю, с лихвой перекрывалось хорошим, и я никогда не чувствовал себя обиженным Отечеством. Не чувствую и сейчас.
Ибо, переставая быть гражданином СССР, я не перестаю быть русским поэтом. Я верю, что я вернусь; поэты всегда возвращаются: во плоти или на бумаге. Я хочу верить и в то, и в другое <…> Я надеюсь, Вы поймете меня правильно, поймете, о чем я прошу. Я прошу дать мне возможность и дальше существовать в русской литературе, на русской земле».[175]
Интересно, что могло послужить Бродскому подстрочником? Неужели письма соотечественников (припомним по алфавиту: Ахматова, Булгаков, Замятин, Пастернак…), или все же, запнувшись на букве «П», он перескочил в другую эпоху и процитировал Пушкина:
«Заботливость истинно-отеческая Государя Императора глубоко меня трогает. Осыпанному уже благодеяниями Его Величества, мне давно было тягостно мое бездействие. <…> Если Государю Императору угодно будет употребить перо мое, то буду стараться с точностью и усердием исполнить волю Его Величества и готов служить Ему по мере моих способностей…»[176]
Генсек не прочитал письма Бродского. Во всяком случае, так полагает Лосев. Возможно, полагаю я, Генсеку не довелось также прочитать «Сонетов к Марии Стюарт», где поэт предупреждал его о надвигающемся параличе (см. сноску 110). С другой стороны: кто знает, что читают на досуге Генсеки? Ведь попали же стихи Ахматовой в руки Генсека с подачи дочери, как утверждает легенда. Но что касается письма Бродского Брежневу, оно вряд ли могло миновать папку важных бумаг, имея прямое отношение к предстоящему визиту в Россию американского президента Ричарда Никсона. Каким образом? Об этом мы не прочитаем ни в биографии Бродского, сочиненной Лосевым, ни, конечно же, в самом письме поэта к Генсеку. Но что могло сделать письмо Бродского важным в глазах самого Генсека?
«Существовала одна-единственная возможность покинуть СССР, сохранив свое советское гражданство и право посещать родину когда угодно: брак с иностранным гражданином. Долгая связь с одной английской слависткой могла бы окончиться браком, но отношения распались по ее инициативе. Однако Бродский был нацелен на отъезд (курсив мой. – А. П.) и весной 1972 года подал заявление о регистрации брака с молодой американкой, проходившей стажировку в Ленинграде. Близкому другу он признался, что в этот раз речь идет о фиктивном браке.
Если бы Бродский покинул Советский Союз как супруг иностранки, с советским паспортом, он мог бы свободно курсировать между США и СССР. Прецеденты были: например, Владимир Высоцкий, женатый на французской кинозвезде Марине Влади, или пианист Владимир Ашкенази, сочетавшийся браком с исландкой. Вот этому-то любой ценой и хотели воспрепятствовать советские власти. Безоглядная решительность их действий объяснялась, судя по всему, тем, что отец девушки, влиятельный человек, знавший Никсона, проинформировал президента о планах дочери. Худо, если вопрос о браке Бродского с американкой будет поднят на предстоящем саммите; еще хуже, если тунеядцу Бродскому будет позволено мотаться между Америкой и СССР. Поэтому власти приняли решение выдворить его из страны за неделю до приезда Никсона в Москву».
