«Непредсказуемый» Бродский (из цикла «Laterna Magica») - [37]

Когда я поделилась своими впечатлениями с московской подругой, она округлила глаза. «Ты сошла с ума, какой скрипт?! Ведь беседа Волкова с Бродским была целиком записана на магнитофон!» Тогда мне не пришло в голову возразить, что я имела дело лишь с печатным материалом и что книга, лежавшая у меня перед глазами, лишь называлась «Диалогами с Иосифом Бродским». Только совсем недавно, удосужившись наконец прочитать предисловие, я убедилась в правоте моего первого впечатления. «Так началась многолетняя, потребовавшая времени и сил работа», – пишет в предисловии Волков, скупо сославшись на то, что «импульсом» к сочинению книги ему послужили «ошеломительные» лекции, прочитанные Бродским в Колумбийском университете. Так, значит, в основание «Диалогов с Иосифом Бродским» был положен лекционный курс, сдобренный чем-то таким, что потребовало «многолетнего» труда. Но, может быть, многолетнего труда потребовало как раз сочинение того вымученного скрипта, который потом читал за кукол привидевшийся мне папетьер. Могла ли там идти речь о достоверности и спонтанности?

Сейчас я снова держу «Диалоги с Иосифом Бродским», открыв их как раз в том месте, где отутюженное либретто для театра марионеток приняло форму сбивчивого монолога невротика сродни психоаналитическому сеансу. Июнь 1972 года. «Приезжаю я, значит, в Москву поставить эти самые визы и, когда я закруглился, раздается звонок от приятеля, который говорит: – Слушай, Евтушенко очень хочет тебя видеть. Он знает все, что произошло».[192]

Будь я на месте Волкова, я бы попыталась уточнить у Бродского, как реально протекал его разговор с Евтушенко. Но интервьюер ограничивается пересказом монолога Бродского сначала от лица Евтушенко, а затем от собственного лица:

«– Такого-то числа в конце апреля вернулся я из поездки в Штаты и Канаду. И в аэропорту Шереметьево таможенники у меня арестовали багаж! <…> Меня все это вывело из себя, и я позвонил другу, – читаем мы признание Евтушенко в версии Бродского, за которым следует комментарий Бродского: – Я про себя вычисляю, что это Андропов, естественно, но вслух этого не говорю».[193]

Как видим, Бродский не посвящает Евтушенко в свой домысел о том, что «Евтушенко – референт КГБ», но, как известно, посвящает в него решительно всех, дав своей саге нейтральное наименование: «Московская история».

Почему же Бродский вызывает доверие интервьюера?

Много лет спустя Соломон Волков откроет свою реальную оценку позиции Бродского в интервью, данном Ирине Чайковской. Выслушав его рассказ о знакомстве с Бродским на концерте клавесиниста и композитора Андрея Волконского, Ирина восхищается энергией Бродского: («Оформлять документы и прощаться он ездил в Москву, а вернувшись, не только успел завершить свои дела, проститься с друзьями, собрать вещи, но и сходить на концерт, так?»). Однако Волков не разделяет ее восторга. Вот окончание их диалога:

«С. В. Я помню это ощущение очень хорошо: он появился, чтобы…

И. Ч. …кого-то увидеть?

С. В. Нет, чтобы на него посмотрели. Ему было важно впечатать себя в этот ландшафт».[194]

Но не мог ли Евтушенко оказаться «впечатанным в ландшафт», хотя и отличный от посещения в нужный момент Консерватории, но в равной мере вносящий желанный штрих в его биографию. А чтобы понять, как все-таки было дело, попробуем снова открыть дневниковые записи Томаса Венцлова.

«29 апреля. И еще – Эра встретила Рейна. Тот вчера видел Евтушенко, только что вернувшегося из Америки (таможенники раздели его догола и шмонали, как Ворошильского). Евг. заявил: “Дела Бродского в порядке – он сможет уехать”.

Надо порадоваться за Иосифа – здесь он близок к смерти. Но какая пустота возникнет с его отъездом!»[195]

«1 мая. Звонил Бродскому (из Москвы. – А. П.) в Ленинград. Услышав мои намеки, он расхохотался: “У меня нет никаких дел, и поэтому они не могут быть в порядке. Сижу и честно зарабатываю свою пайку, переводя рабби Тагора – дерьмо отменное”. Рейн, конечно, мог и приврать. Евтушенко – тоже. А может, тут и что иное».[196]

«19 мая. Встретили Профферов: Карла и Эллендею. Наконец-то все выяснилось.

Первого мая, когда я звонил Иосифу, он еще ничего не знал. А девятого мая его вызвали в ОВИР и спросили: “Вас же приглашают в Израиль – почему не подаете заявление?” Опасаясь провокации, И[осиф] около часа ничего ясного не говорил, потом отрезал: “Я думал, что не имеет смысла”. – “Почему не имеет? Заполните форму, и мы дадим время на сборы до конца месяца”.

Разумеется, Иосиф поедет не в Израиль: вначале из Вены в Англию, оттуда в Анн Арбор, где Профферы издают журнал, посвященный русской литературе. Станет университетским поэтом.

Эллендея: “Ностальгия – это ведь такая прекрасная тема”.

<…> В целом все выглядит оптимально: Иосиф получит американское гражданство, сможет пригласить родителей, может быть, даже приехать. Э. “Так или иначе, вы когда-нибудь встретитесь в Польше”».[197]

Какая же информация уходит в прессу? На вопрос Джованни Буттафавы (1987), интервьюера Бродского для журнала “L’Expresso” (1987), об обстоятельствах высылки Бродский отвечает так:

«10 мая 1972 года меня вызвали и заявили: “Воспользуйтесь одним из тех приглашений, что приходят к вам из Израиля, и уезжайте. Мы вам сделаем визу за два дня”. – “Но я никуда не собираюсь уезжать”. – “Тогда приготовьтесь к худшему”. Мне ничего не оставалось, как уступить: единственное, чего я добился, это продления срока до 10 июня (“После этой даты у вас уже не будет паспорта, у вас вообще не будет ничего”). Я хотел лишь отметить в Ленинграде мой тридцатый (sic!) день рождения, последний день рождения вместе с родителями. Когда я получал выездную визу, меня пропустили в обход очереди: там ожидало столько евреев, которые, добиваясь визы, целыми днями просиживали в коридорах, они взирали на меня с ужасом и с завистью (“Как это он так быстро ее получил?”). В последнюю ночь в СССР я написал письмо Брежневу. А на следующий день уже был в Вене».