Неподвижная земля - [12]

В 1920 году Ауес была слишком мала, чтобы ей в подробностях запомнилась история спасения заключенных с острова, но все же через Абдыхалыка я спросил: с Кулекеном на пролив поскакал товарищ, тот самый, что вернулся с лошадьми в Бекдаш, когда Кулекен решил морем идти на Кара-Ада. Не знает ли Асеке[8], кто был с ним?

— Они были мужчины, — ответила она. — И у них были свои мужские дела. Мне они про это не рассказывали. Но, кроме Кемилхана, кого бы еще взял с собой мой муж? На всякие той они только вместе ездили, на охоту — вместе, и на любое опасное дело вместе шли.

Она еще добавила, что Кемилхан впоследствии всю жизнь провел на Мангышлаке, в Ак-Кудуке. Умер почти в одно время с Кулекеном.

Кулекен иногда вспоминал о Кара-Ада. Нет-нет, а прорывалось у него: у тех людей, что сняли с острова, ничего не было… Пришлось дать им одежду и сапоги, отогревать и откармливать их в Бекдаше и Омар-Ата… Такие слабые, что даже в Сартас — за двадцать верст — нельзя было их увезти.

Выяснить бы — провожал ли он шестерых до Красноводска, который к марту был занят красными. Или же — вполне могло случиться — он повел Миллера и Ремизова в Астрахань… Но это не выяснишь, не у кого выяснять.

Помнит Асеке и другого русского, который приезжал довольно часто, останавливался у них в юрте, как друг. Его называли — анджинир. Наверное, прозвище такое. А потом ее муж с ним уходил — иногда на две недели, иногда на целый месяц… Это — о молодом Покровском.

Под конец я задал еще вопрос — все не решался задать его. Остался ли сын после Кулекена?

— Жок, — сказала Асеке.

Да, можно было догадаться и так. Недаром же дочь назвали мужским именем — Татибай. Так делают, когда очень ждут сына. Но она еще что-то добавила — для Абдыхалыка, и тот объяснил мне. Дочка их Татибай в пятьдесят шестом вышла замуж за Енсегена, сына Жазухана. У них родился первенец, назвали Джумагали. По обычаю мальчика записали сыном Кулекена и Асеке. Джумагали было три года, когда старик ушел. А сейчас — двенадцать. Он учится в Кошобе в пятом классе, потому что в Суйли только начальная школа.

Значит, есть Джумагали… Значит, останется память о Кулекене. Я думаю, что эта мысль утешала его лучше, чем пантопон в последние месяцы жизни.

Возвращались мы поздно.

Было бы невежливо — узнать, что тебе надо, сразу сесть в машину и уехать.

За бесбармаком место старшего занял Жазухан, отец Енсегена. Шли простые житейские разговоры — о том, что Джумагали, когда подрастет, пусть выбирает какую хочет дорогу. А он хочет — шофером. Но пока вырастет, сколько еще переменится у него желаний… И про зятя Асеке — про Енсегена — поговорили… Полтора года назад в их животноводческом колхозе, как всюду и всегда, не хватало людей. А сейчас пока Енсеген без отары — на разных работах. А он же хороший чабан. Но откочевывать отсюда они не собираются. Есть свой дом, родня, а к весне работа будет: травостой, какого давно не было, и скота в колхозе должно прибавиться.

Обратно мы ехали в темноте, и можно было просто смотреть на серое шоссе, выхваченное фарами, и думать о том, что мне удалось узнать за последние два-три дня. Это был поиск по очень старым следам, среди полузабытых могил, но я имел множество случаев убеждаться, как тесно прошлое вплетается в настоящее и как вдруг судьба человека — из тех, что принято называть незаметными, — оказывается связанной с историей. Среди таких людей на моем пути встретился Кулекен, которого я никогда не видел, но теперь знал. Кулекен, который не похвалялся — ни своими грехами, ни своими добрыми поступками…

Абдыхалык, сидевший сзади, тронул меня за плечо и рукой махнул вправо.

— Там — Кожаназар, — сказал он. — Там он лежит.

Мы подъехали к спуску с горы Жанаша, и далеко впереди показались рассыпанные огни райцентра.

IV

Меня давно занимала одна мысль, только я никак не мог найти точных слов для ее выражения. Может быть, правильнее назвать это ощущением… Ощущением того, что у времени есть тайники, где оно скрывает от меня важные события, волнующие истории, разные непредвиденные обстоятельства и странные совпадения в судьбах людей, которые встретились или могли встретиться на моем пути. Таких тайников, как, впрочем, и всюду, было полно на восточном побережье Каспия.

В городе Форт-Шевченко, выйдя из приземистой гостиницы, я остановился в размышлении, куда отправиться и чем заняться… Я прилетел сюда в воскресенье после полудня, и ничего другого не оставалось, как бродить в одиночестве. Заглянул в парк, но музей был закрыт. Вернулся на майдан — главную площадь, где расположен кинотеатр, а продуктовый магазин помещается в старинном здании с высоким каменным крыльцом.

Напротив, под стеной нежилого дома, сидели старики. Среди них бросался в глаза один, самый, должно быть, старший по возрасту, самый почтенный. Он с достоинством поглаживал седую бороду и посматривал на своих собеседников сквозь очки в тонкой металлической оправе. Когда он говорил, никто его не перебивал. Он был одет в ярко-желтую дубленую шубу с синей бархатной отделкой, синий бархатный верх был и у остроконечной шапки из лисьего меха.

Сколько всего здесь случалось — на этих спадающих осыпях и неровных каменистых уступах, которые вели с плоскогорья к морю… И на старой хивинской дороге, изборожденной колесами арб, истоптанной конскими копытами… Сколько видели заметенные песком улицы… Не очень-то в общем свежие мысли, но соприкосновение с историей — хочешь не хочешь — непременно настраивает на торжественный лад.