Неподвижная земля - [14]

Четыре версты пути, и мы у первых домов форта Александровского, административного центра Мангышлака… Широкая улица, залитая ослепительным солнцем и покрытая густым слоем мучнистой пыли… тянется у подножия скалистого кряжа, на высоте которого белые крепостные стены окружают казармы, церковь и административные учреждения. Скромные одноэтажные дома, построенные из добываемого здесь из краев плато известняка, татарские и армянские дворы, персидские лавки, туркменские мастерские окаймляют улицу с обеих сторон».

Дальше в этом месте Карутц отмечал своеобразие здешней природы, писал о море, которое при закате становится пурпуровым и в сочетании со светло-голубым небом представляет собой незабываемую картину.

Описывал он и одну из своих поездок.

«…Местами разрушение начинается на некотором расстоянии от краев плато, получаются параллельные ему глубокие трещины, которые дают каньоноподобные образования; или же оно прорывает трещины, направленные перпендикулярно к берегу; трещины эти, расширяясь в дикие ущелья или покрытые галечником котловины, спускаются к уровню степи узкими лощинами или широкими крутыми уступами. Такие размытые долины врезываются далеко в глубь степи, и в их стенах образуются часто пещеры и мрачные расщелины, напоминающие дымоходы.

Величие этих образований выразилось в легендах. Сын моего киргизского проводника, интеллигентный юноша, посещавший шесть лет русскую школу в Асхабаде, предложил показать мне недалеко от своего аула пещеру, которая будто бы не имеет конца и в которую никогда еще не проникал ни один киргиз и ни за что на это не решился бы. В этой пещере живет змея такой величины, как те большие змеи, что едят людей, и у этой змеи огромные сокровища. Есть там еще большой глубокий колодезь, самый большой и глубокий из всех колодцев; из того колодца дует по временам такой ураган, что ни один человек не может тогда пройти мимо пещеры. Мы захватили спички и свечи из моего багажа и отправились верхом. На половине подъема по выветрившейся стене долины мы достигли входа в пещеру; я отправился вперед, за мной следовал киргиз, довольный своим маленьким приключением, но не совсем свободный от страха, навеянного бабушкиными сказками. Пред нами был узкий ход, пол которого шел сначала ровно и прямо, а затем стал извиваться и вести вверх, то под наклоном, то ступенями; местами же он вдруг круто сворачивал вниз, заставляя нас все время скользить и карабкаться. Густой мучнистый слой из распавшихся горных пород покрывал его. Галечник и перегораживавшие дорогу камни затрудняли движение. Несколько раз, когда мы думали, что достигли уже конца, ход вел круто вверх в виде дымовой трубы, и мы на четвереньках ползли дальше.

Наконец, сверху в пещеру проник луч света, и я увидел, что верхний конец «дымохода» пересекался высокою продольною трещиною и таким образом сообщался с внешним миром.

Итак, мы имели здесь, следовательно, дело просто с продуктом грандиозного размывания. При этом находили себе отчасти подтверждение и все фантастические рассказы, так как через продольную трещину ветер мог свободно проникать в этот подземный лабиринт и затем вырываться со свистом и ревом, наводившим страх на людей, как все им непонятное. Нужно к этому прибавить еще отдававшийся от стен узких ходов шум крыльев и крик птиц, свивших себе здесь гнезда, действительные происшествия со змеями… народную молву, которая все разукрашивала, устную передачу от поколения к поколению — и вот легенда живет и по сей день, и едва ли мое открытие разрушит ее.

Когда мы ехали обратно, молодой киргиз с гордостью заявил мне, что он рад, что побывал в пещере, в которую до него не вступала нога человеческая, что теперь он знает, что пещера имеет конец, но что дома все-таки он расскажет, что видел большую змею. При этом он скромно сознался, что один и без света он все же не пошел бы туда. Немного погодя он заметил почти робко, с трогательно-прекрасным инстинктом сожаления об утерянном детском веровании: «А ведь жалко, что мы нашли конец пещеры».

Вечером я попал в круг вполне современных разговоров и событий, когда в «конак-уйи» — гостинице — допоздна пил чай с молодыми ребятами — банковскими работниками. Роза и Камил были из Гурьева, а третий — Марат — работал в городе Шевченко. Сюда их прислали в помощь местному банку наладить составление годового отчета.

К нам присоединился Сергей Акопян, капитан небольшого рыбнадзорного судна «Актау». Он ремонтировался в Баутине на заводе и темпераментно, как в итальянском фильме, рассказывал о непростительных заводских затяжках. А когда я обратился к нему «Сергей», то он сказал, что Сергея, что Акопяна на Каспии никто не знает. Но если назвать «Армян», то любой бич в Астрахани, Баку, Гурьеве или Красноводске сразу поймет, о ком идет речь. (Когда он произнес — бич, я понял, что это словечко вовсе не придумано для колоритности писателем Г. Владимовым в романе «Три минуты молчания», а действительно существует, как существуют и сами эти люди — бичи, я их встречал и в Баутине, и потом — в Красноводске.)

Вечерние разговоры за чаем, шутки, анекдоты, непридуманные истории не имели отношения к прошлому Форта. Но имели отношение к жизни, и, возможно, я еще найду способ впоследствии рассказать об Армяне, который в раннем детстве остался без родителей, воспитывался в детском доме, и как его воспитательница — старая армянка, знавшая по-русски всего несколько обиходных слов, — затеяла поездку к нему, когда он служил в армии под Тамбовом. Теперь он моряк, а когда-то кончил сельскохозяйственный техникум, и если придется осесть на берегу (он выбрал Астрахань, в Астрахани ему нравится), то непременно займется садоводством.