Неподвижная земля - [15]

Точно так же не имела никакого отношения к цели моей поездки и материалу, который меня занимал, история девушки. Она в начале прошлого года приехала сюда с геологами — работала в экспедиции коллектором, а когда они с поля вернулись осенью в Форт, поздно было принимать меры, чтобы освободиться от ненужной беременности. О женитьбе ее парень и не заикался. Домой она боялась возвращаться. Экспедиция погрузилась на рейсовое судно и отбыла. Девушка провожала их, прячась на пристани за пакгаузами, чтобы ее не увидали. Она осталась, и на работу ее не брали. Какая работница из матери с грудным ребенком? А надо было жить. Она ходила — кому стирала, кому убирала… Женщины ее жалели, дружно ругали коварного обманщика, кормили и давали что-нибудь из белья и одежды. Утром — в день моего приезда — ее отвели в родильный дом.

Зачем эти форт-шевченковские вариации на тему «соблазненная и покинутая»? Зачем я, хоть и вкратце, вспоминаю, как мы пили чай вечером в гостинице и разговаривали на морские и банковские темы? И то, что Армян хочет разводить сады, когда осядет на берегу?

Затем, что без этих вполне современных людей и их историй я не мог бы почувствовать и прошлое.

А в окна четырехместного номера поддувал тысячелетний ветер, и в его голосе слышались нехорошие завывания.

Форт-Шевченко, после того как побываешь там, нельзя представить без Есбола Умирбаева. С ним я познакомился на следующий день.

Сам родом здешний, сюда он вернулся после окончания пединститута в Уральске, долгие годы работал в школе, а сейчас — директор музея Т. Г. Шевченко, но по-прежнему — по понедельникам, когда музей выходной, — преподает литературу в старших классах казахской десятилетки. Я бы сказал, что он преподает отношение к жизни, но такой предмет не значится в школьных программах.

Дом Есбола еще никто не миновал, когда попадал в Форт и хотел что-нибудь узнать об этих краях. «Ваканювиш» — была такая должность в древней Бухаре, что означало: описатель событий, описатель происшествий… У Есбола есть свои книги. Многие годы он потратил на то, чтобы создать карту пребывания Шевченко в Казахстане и комментарий к ней.

Мы вместе побывали в старом парке, в музее — одноэтажный продолговатый дом из четырех зал, две крайние из них — слева от входа — сохранились со времен Шевченко. Сама крепость стояла на плоскогорье, а офицерское собрание — на взморье, и сюда летом переезжал комендант Усков, в семье которого ссыльный поэт был своим человеком.

Сохранилась и землянка, которую сам себе вырыл Шевченко и в ней летом спасался от жары. По описаниям удалось скопировать лежанку, какая была у него. А медный чайник, говорят, тот самый, которым пользовался он. Его передала дочь Усковых — Наталья. Были еще часы, висевшие в офицерском собрании, но часы какой-то подлец украл.

О пребывании Шевченко (в Форте его и русские, и казахи зовут не иначе, как Тарас Григорьевич, и это звучит совершенно натурально) на Мангышлаке написано много. Можно было бы прибавить одну историю, услышанную от Есеке, которая начинается на этих скалистых берегах сто с лишним лет назад и тянется в современную Алма-Ату… Но это — тема для отдельного и самостоятельного рассказа.

Чтобы не повторяться в остальном, я приведу лишь один документ. По времени он относится к тому периоду, когда поэт вторично впал в немилость и был выслан из Оренбурга снова в Орск. Произошел короткий разговор шефа жандармов графа Орлова — на аудиенции у Николая I. Шевченко было определено пребывать на Мангышлаке, где Каспий с одной стороны и пустыня — с другой отрежут его от мира. 14 октября 1850 года почтовая лодка «Ласточка», уходившая из Гурьева последней в ту навигацию, приняла на борт немолодого сумрачного солдата.

«Рядовой Тарас Григорьев Шевченко православного вероисповедания. От роду 39 лет. Росту 2 аршина 5 вершков. Лицо чистое, волосы на голове и бровях темно-русые, глаза темно-серые, нос обыкновенный, а происхождение оного, по получению полных сведений, неизвестно. По высочайшему повелению за политические преступления в службу поступил рядовым 23 июня 1847 года, в сей батальон 8 октября 1850 года. Во время службы своей в походах и делах против неприятеля не был. Грамоте читать и писать умеет. В домовых отпусках не был. По высочайшему повелению, изъясненному в предписании господина командующего 23 пехотной дивизией от 10 июня 1847 года за № 25, за сочинение возмутительных стихов он определен на службу в отдельный оренбургский корпус рядовым с правом выслуги, под строжайший надзор, с воспрещением писать и рисовать и чтобы от него ни под каким видом не могло выходить возмутительных и пасквильных сочинений. Холост. Состоит в комплекте».

Прочитав эту бумагу, можно было понять и много лет спустя разделить безысходную тоску большого поэта и живописца, которого оторвали от жизни, лишили бумаги и красок… Для него Мангышлак был могилой, в которой его похоронили заживо и даже не поставили приметного каменного креста.

А для казахов, для туркменов — Мангышлак был родной землей, которую они знали до последнего бугорка, которую они прошли по всем дорогам и тропам, которую любили именно за отдаленность, что давало им чувство независимости.