Неортодоксальная. Скандальное отречение от моих хасидских корней - [51]

Скрип открывающейся входной двери выдергивает меня из дремы. Я слышу шаги Зейде и Баби и звук сначала захлопнувшейся, а затем запираемой двери: замок с ключом, потом дверная ручка, потом цепочка. Уже за полночь. Я слышу голос Баби, но не разбираю, что она говорит. Я засыпаю еще до того, как они успевают подняться в квартиру.

Утром четверга никто не торопится мне ничего рассказывать, а я слишком горда, чтобы спросить напрямую. Но на работу мне звонит Хая и сообщает, что сегодня вечером у меня бешоу[168].

— Надень свое лучшее платье, — говорит она, — и не волнуйся. Все будет хорошо. Я вчера с ним встречалась, — рассказывает она, — вместе с Баби и Зейде. Мы съездили на Монро, чтобы с ним познакомиться. Он очень приятный. Думаешь, мы стали бы знакомить тебя с кем попало?

Мне хочется спросить, как он выглядит, но я, конечно, держу себя в руках. Я ухожу с работы пораньше и по дороге домой элегантно вышагиваю походкой кале мейдл, размышляя, понятно ли это кому-то со стороны. Знай прохожие, что у меня сегодня первый бешоу, они отнеслись бы ко мне иначе: оглянулись бы или, может, дали какой совет или сплюнули, чтобы не сглазить.

Я вспоминаю ту женщину в шпицеле из гастронома и снова падаю духом. Я пытаюсь представить, как может выглядеть сын этой женщины, и в моей голове рисуется некто коренастый, со скругленной бородой, возможно, брюнет с рыжеватым отливом. Я представляю широкие ноздри, мелкие, близко посаженные глаза и ноги колесом. У него наверняка отеческие повадки — впрочем, откуда у молодого парня отеческие повадки? И все же я не могу выкинуть этот образ из головы, и вспоминаю о нем в душе, и смущенно намыливаюсь, как если бы этот бородатый мужчина наблюдал за мной.

Я пытаюсь придать своим прямым темным волосам до плеч форму локонов. Меня поражает, насколько заурядным мое лицо выглядит в зеркале. Вот уж действительно наказание для меня, такой незаурядной внутри, жить с таким лицом — плоским и бледным, с маленьким ртом и нависающими веками, с лицом, большую часть которого занимают щеки. Сможет ли он понять по моему виду, какая я замечательная? Захочет ли быть со мной? Я решительно настроена его очаровать.

Баби возвращается из «Айшель» и при виде меня одобрительно кивает.

— Выглядишь так элеганте, — говорит она, произнося последнее слово на венгерский манер. — Такие хинуш лаба.

Баби всегда говорит по-венгерски, когда ее захлестывают эмоции. Хинуш лаба, или тонкие икры, — это женское сокровище, всегда говорит она. Баби достает золотое колье с кулоном из своего комода и вручает его мне.

— Я была в нем на своей свадьбе. Мне его подарила твоя танте[169], женщина, в честь которой тебя назвали. Надень его сегодня.

У меня никогда не было украшений из настоящего золота. Я аккуратно защелкиваю застежку на шее и поворачиваю колье так, чтобы кулон оказался точно в ямке между ключицами, целомудренно скрытыми воротом моей голубой шерстяной водолазки.

Зейде поднимается домой, чтобы принарядиться, — Баби уже выложила на диван его лучший габардиновый пиджак. Он надевает начищенные туфли для шабата и новенький штраймл. Я рада, что сегодня он решил надеть именно новый. Раньше он надевал его только на свадьбы. Должно быть, он считает сегодняшнее событие важным, раз вопреки обыкновению так заботится о своем внешнем виде.

Хая и Товье приезжают к половине седьмого, Хая в своей лучшей накидке с меховой оторочкой для шабата, с нарумяненными щеками и в самом светлом своем парике. Он обильно сбрызнут лаком и спереди уложен в высокий жесткий начес. Я встревоженно приглаживаю волосы. Вероятно, мне тоже следовало бы воспользоваться лаком.

— Ты готова? — бодро спрашивает она.

— А куда мы? Я думала, бешоу будет тут, в столовой.

— Нет, мамеле, мы пойдем домой к Хави. У нее больше места. — Баби втискивается в свою дубленку. — Мы готовы.

Тетя Хави живет всего в пяти кварталах от нас, так что на машине Товье мы не едем. Ну и зрелище, должно быть, мы являем собой — идущие шеренгой из пяти человек, мы занимаем всю ширину тротуара. Я соединяю рукава своего пальто, чтобы согреть руки в получившейся муфте, и ежусь от январского мороза. Все так целеустремленно шагают вперед, что я едва поспеваю, стараясь придать шагам уверенность, цок, цок, цок, но где-то на Марси-авеню теряю свой кураж, начинаю дрожать от холода и слышу, как тихий стук моих каблуков выбивается из общего ритма.

Еще квартал, и все. Что, если они уже там? Что, если у меня колени подогнутся, когда я войду в гостиную? Мне уже виден дом Хави, из его окон льется свет. Я уверена, что ноги у меня трясутся, но, взглянув на них, убеждаюсь, что с виду они в полном порядке. Мгновение я любуюсь своими узкими щиколотками, прежде чем горечь снова подступает к горлу.

Я решаю, что не буду смотреть на него в упор — на моего будущего жениха, но поскольку я не знаю, где он будет, когда мы войдем, я притворюсь скромницей и не стану смотреть вообще ни на кого, а только в пол.

Дом Хави светится теплым желтым светом настенных бра. «Их еще нет», — говорит она из окна, завернувшись в тюль, чтобы спрятать лицо от прохожих. Но ее фигура все равно отбрасывает тень — ее очертания видны сквозь полупрозрачную ткань, и мне хочется попросить ее отойти от окна, чтобы не создавать впечатления, что от восторга мы не способны усидеть на месте.