Неортодоксальная. Скандальное отречение от моих хасидских корней - [53]

Когда формальный обмен любезностями завершается, взрослые поднимаются и дружно удаляются в кухню, оставляя нас с Эли за столом вдвоем. Я не поднимаю головы и тереблю разлохматившуюся оборку скатерти, одержимо вожу пальцами вдоль линий узоров. Парень должен заговорить первым — уж это-то я знаю. Если он не заводит разговор, я просто должна сидеть и молча ждать. На секунду я бросаю взгляд на дверь, чуть-чуть приоткрытую, чтобы не нарушать правила приличия, и задаюсь вопросом, подслушивают ли нас. Я знаю, что все остальные в соседней комнате.

Наконец он нарушает тишину — ерзает на стуле и поправляет одежду.

— Моя сестра рассказала, что ты учительница?

Я утвердительно киваю.

— Очень хорошо, очень хорошо.

— А ты? — спрашиваю я, отбивая его первую слабую подачу. — Ты еще в ешиве? Что там делают в двадцать два года? Там есть твои ровесники? — Я знаю, что, упоминая его возраст, давлю на больное место. Большинство парней женится самое позднее в двадцать лет. Эли старше и все еще холост, поэтому его младшим братьям и сестрам пришлось дожидаться его помолвки, прежде чем свататься самим, и любой на его месте испытывал бы за это вину.

— Ну, мне вроде как пришлось ждать, пока ты подрастешь, — мило улыбается он.

Туше. Спрошу-ка про шляпу.

— Твои родные из ароинов? Я вижу, что на тебе плотчик.

— Моя семья держит нейтралитет, — отвечает он после недолгой паузы и снова облизывает губы, словно такое омовение рта после каждого его изречения — это духовная необходимость. Своего рода ритуал очищения.

У меня четкое впечатление, что он прилежно следует отрепетированному сценарию, что готов сказать что угодно, лишь бы убедить меня в том, во что я хочу поверить. На каждый свой вопрос я получаю осторожный, бессодержательный ответ. Когда он говорит, то теребит пальцами свои блестящие золотистые пейсы, будто все еще сидит в ешиве за учебой.

— Хочешь еще минералки? — спрашиваю я, не зная, в какую сторону направить разговор.

— Нет, спасибо, я не хочу пить.

Мы беседуем еще некоторое время; вопросы в основном задаю я, а он отвечает. Он рассказывает мне о своих путешествиях: отец возил его в длительные туры по Европе ради посещения мест захоронения известных раввинов. Эли и девять его братьев проехали всю Европу, скрючившись на полу автофургона, делая остановки только ради того, чтобы помолиться возле надгробий.

— Ты побывал в Европе и видел одни только могилы? — спрашиваю я, стараясь не выдать голосом свое презрение. — И больше ничего?

— Я бы, может, и хотел, — отвечает он. — Но чаще всего отец не разрешал. Но я хочу однажды вернуться и посмотреть там все.

Меня тут же накрывает сочувствием к нему. Разумеется, дело в его отце, узколобом человеке, столь озабоченном духовностью, но слепом ко всему прочему. Зейде никогда не отвез бы сыновей в Европу, запретив им при этом смотреть на достопримечательности. Он всегда говорит, что мир был создан для того, чтобы мы восхищались его великолепием. Быть может, мы с Эли вернемся в Европу вместе — я всегда мечтала повидать мир. Внезапно перспектива брака, который может стать моим билетом на волю, кажется очень заманчивой.

В любой момент нас могут прервать, но я хочу еще раз попробовать вывести Эли на честный разговор. Я наклоняюсь поближе к нему, руки мои спрятаны под столом и покоятся на коленях.

— Знаешь, я не обычная девушка. Ну, то есть я нормальная, но не такая, как все.

— Да уж, вижу, — отвечает он с несмелой улыбкой.

— Ну, я просто решила, что должна это тебе сказать. Скорее даже предупредить. Со мной не так-то просто.

Эли внезапно расслабляется и раскрывает руки перед собой на столе. Я замечаю переплетенные вены, проступающие под крупными мозолистыми буграми на его ладонях, и толстые красные прожилки. Это руки работяги, грубые, но красивые.

— Знаешь, с этим у меня проблем нет, — говорит он с совершенно искренним видом. — Я такой человек, которому со всеми просто. Я не переживаю. И тебе не стоит.

— В каком смысле тебе со всеми просто?

— Ну, у меня среди друзей есть довольно непростые люди. Знаешь, мне с ними интересно. Они оживляют обстановку. В мире слишком много скучных людей. Я бы предпочел жизнь с той, у кого есть характер.

Создается впечатление, что он проходит прослушивание на роль моего жениха, хотя мы оба знаем, что все уже решено. Но его поведение подкупает, он словно действительно хочет, чтобы большой любви нашлось место там, где ей быть не суждено. И все же я испытываю облегчение от его заявлений, потому что чувствую, что сделала то, что следовало. Что бы ни случилось в дальнейшем, моей вины в этом не будет. Я предупредила его, что со мной не просто.

Когда Хая открывает раздвижную дверь в столовую и вопросительно на меня смотрит — закончила ли я, — я утвердительно киваю. Я понимаю, что знаю о нем не многим больше, чем тридцать минут назад, но я хотя бы увидела, что он русый и голубоглазый, с открытой широкой улыбкой, демонстрирующей все его зубы. У нас точно будут красивые дети.

В коридоре Хая ищет в моем лице одобрение, ожидая моего формального согласия, прежде чем мы присоединимся к остальным. Ее глаза светятся предвкушением, но это единственная перемена в ее лице. В остальном она, как обычно, невозмутима. Из узкого темного коридора у меня нет иного пути, кроме как к свету в кухне и празднику, который меня там ждет. Мне некуда пойти, ответь я отказом; другого выхода тут нет. Я должна ответить кивком и улыбкой, что я и делаю. Но не ощущаю при этом грандиозности момента, которой ожидала.