Неортодоксальная. Скандальное отречение от моих хасидских корней - [55]

Когда люди начинают разбредаться по залу, который представляет собой, по сути, кафетерий в школе для мальчиков, преображенный при помощи нескольких украшений на стенах в стратегических местах и кружевных скатертей, мой хосн вместе со своим отцом удаляется в мужскую половину и исчезает за металлической ширмой, которая разделяет гостей по половому признаку. Я надеюсь, что фотограф сделает достаточно снимков, чтобы я могла потом посмотреть, что происходит на мужской половине, пока девочки из школы подходят ко мне с пожеланием мазл-тов[178], традиционным поздравлением для невест.

Когда я ставлю свой росчерк на договоре о помолвке, где все условия прописаны на древнем иврите, которого я почти не знаю, мы собираемся у края ширмы, откуда мне видно мужскую половину, и Зейде разбивает блюдце тноим, купленное специально для этого дня, — тарелочку из тонкого фарфора с орнаментом в виде роз. Этот символ серьезности наших намерений раскалывается на мелкие кусочки, и Баби собирает осколки, чтобы сохранить их на память. Некоторые девушки делают из них кольца: можно отдать ювелиру обломок с цветком, чтобы тот оправил его в золото. Или превратить его в кулон. Не уверена, что мне этого захочется.

После этого свекровь дарит мне кольцо с бриллиантом, и все окружают меня, чтобы разглядеть его, и я радуюсь, что оно простое, несмотря на то что обод слишком толстый, а бриллиант — маленький и простой. Я знаю, что моему жениху понравятся часы, хотя бы потому, что их выбрала я — а у меня прекрасный вкус, Баби всегда так говорит.

Золото хорошо смотрится на его смуглом запястье с опушкой из светлых волос. Мои подружки явно считают, что я отхватила бетамте[179] — парня с хорошим вкусом. Я ужасно горда тем, что мой будущий муж как минимум красавчик. Я смотрю на него и думаю: до чего приятно обладать чем-то симпатичным, завладеть красивой вещицей, тем, кого я всю жизнь смогу демонстрировать как трофей. Мне нравится, как белоснежный воротник рубашки оттеняет золотистую кожу его шеи.

В свободное время после занятий мы с Минди рассматриваем фотографии с вечеринки в честь помолвки на нашем привычном месте в пиццерии на Ли-авеню. Мы перекладываем шарики мягкого мороженого в горячий кофе, где оно расползается густыми ручейками, и мы торопимся выловить его в тот идеальный момент, когда оно еще не совсем растаяло. Минди рассказывает, что ее брату наконец-то подыскали пару, и она уверена, что он вот-вот обручится. Поиском мужа для Минди займутся сразу же после того, как он будет пристроен.

Часть ее тоскует, опасаясь потерять меня в сладкой идиллии первого года брака, что, как уверяет она, происходит со всеми ее подругами, стоит им только выйти замуж. Другая ее часть слегка завидует моей близящейся независимости, честно признается она. Скоро и ты будешь замужем, уверяю я ее. Это вопрос времени.

«Как думаешь, кому родители тебя сосватают?» — спрашиваю я, на самом деле имея в виду «придется ли тебе носить шпицель, как твоей матери, или ты взбунтуешься и поборешься за то, чтобы в мужья тебе выбрали того, кто позволит тебе носить парик и ходить в библиотеку?». В случае с Минди замужество вовсе не обязательно подразумевает ту независимость, которой она жаждет.

Она такого не говорила, но я подумываю, что она завидует мне, семнадцатилетней, которой вот-вот откроется путь к свободе и независимости. Минди старше меня, и, даже если скоро она выйдет замуж, нет гарантий, что жизнь ее как-то изменится. Я рада, что не выхожу замуж за кого-то крайне религиозного или деспотичного. Не могу представить, каково было бы попасть в еще более суровые условия, едва отделавшись от крепкой хватки моего собственного семейства.

— Как думаешь, дадут тебе выбрать? — спрашиваю я, интересуясь, получится ли у Минди упросить отца подыскать для нее того, кто сможет проявить снисходительность к ее вкусам. — Может, кто-то из родных тебе поможет?

— Не знаю, — задумчиво отвечает она, проводя пальцами по своим блестящим черным волосам и роняя их обратно на высокий квадратный лоб. — Не хочу сейчас об этом думать, пока нет такой необходимости.

Я понимающе киваю, бездумно помешивая пластиковой ложечкой подостывшую кофейную смесь и наблюдая за тем, как повара-мексиканцы размашисто шлепают тестом для пиццы о свою рабочую стойку. Большинство моих знакомых, вышедших замуж, живут так же, как и прежде. Целыми днями они перемещаются туда-сюда между родительским домом и своей новой квартирой и исполняют дочерние и супружеские обязанности. Возможно, другого им и не надо; быть может, о такой жизни они и мечтали. Но для таких, как мы с Минди, подобной жизни недостаточно. Особенно для Минди. Она никогда не осядет и не превратится в домохозяйку.

Минди решительно встряхивает головой, словно прогоняя неприятные мысли, и ее лицо расцвечивает знакомая озорная улыбка, от которой в уголках глаз появляются морщинки.

— Обещаешь, что расскажешь все, что узнаешь на уроках для невест?

— Конечно, — хихикаю я. — Я иду на первый в воскресенье. Позвоню тебе потом.

Мое предчувствие оправдалось. Свадьбу для Минди организовали всего год спустя, и, как и все ее сестры, она вышла замуж за глубоко религиозного мужчину. Он плохо относился к светским книгам, и прятать их от него было труднее, чем от родных. Она перестала читать и с головой ушла в воспитание детей. Когда я в последний раз виделась с ней, прежде чем наши пути окончательно разошлись, у нее их было уже трое, и она была беременна четвертым. Она улыбнулась мне в дверях, придерживая малыша на бедре. «Такова воля Божья», — сказала она, глупо кивая. Я отвернулась и пошла прочь из ее дома с гадким чувством. Женщина в дверях не была той Минди, которую я знала. Прежняя Минди отстояла бы свою независимость. Она бы не сдалась и не смирилась с такой судьбой.