Неортодоксальная. Скандальное отречение от моих хасидских корней - [42]
Зейде действительно верит в кошерность эрува; он самостоятельно изучил этот вопрос, и для меня нет религиозной точки зрения авторитетнее, чем дедушкина. Я восхищаюсь уникальной комбинацией его талмудических знаний и непредвзятости. В отличие от некоторых раввинов Зейде никогда не говорит «нет» только ради того, чтобы сказать «нет». Хороший раввин, рассказывает Зейде, это тот, кто умеет найти хетер[149] — лазейку в законе, которая допускает гибко его трактовать. Раввин, которому недостает знания Талмуда, всегда тяготеет к строгости, потому что не уверен в своей способности отыскивать лазейки.
Однако Зейде не велит мне использовать эрув, несмотря на то что считает его полностью кошерным. Если есть те, кто полагает, что это авейре[150], грех, то я могу нарушить закон марис айин[151], когда кажется, что кто-то грешит, и из-за этого окружающие по ошибке осуждают его как грешника. Его тревожат сборища людей, которые злобно орут на тех, кого считают нарушителями, снова и снова разъяренно выкрикивая: «Шабат, шабат, священный шабат!» Он не хочет навлекать на семью их праведный гнев.
Мне все равно — у меня-то нет ребенка, чтобы куда-то с ним выходить.
Во вторник 11 сентября 2011 года я опаздываю в школу. На часах четверть одиннадцатого, и я быстрым шагом преодолеваю три квартала до здания школы, но, свернув на Гаррисон-авеню, замечаю, что что-то не так. Небо зловещего серого цвета висит тяжело и низко над крышами. Не похоже, что собирается дождь, но воздух чем-то наполнен, как будто в нем плавает слишком много строительной пыли. Все окна в школе распахнуты, потому что в здании нет кондиционеров, и полноценная осень еще не наступила. Обычно уличный шум заглушает голоса учительниц, и нам приходится закрывать окна во время уроков, но сегодня на улице устрашающе тихо. Никто не сверлит и не гудит, грузовики не бряцают об металлические плиты на двухполосной дороге перед школой. Слышно только тихое чириканье воробьев.
В час дня в динамиках системы оповещения раздается треск, когда секретарь пытается включить древний интерком. Его почти не используют.
— Все девочки освобождаются от уроков. — Голос звучит невнятно, но громко. От тонкого визга помех мы затыкаем уши, но затем голос секретаря звучит снова, в этот раз четче. — Пожалуйста, соберите вещи и покиньте здание стройными организованными колоннами. Снаружи вас ждут автобусы, которые развезут по домам тех, кто живет далеко. Вам сообщат, когда школа вернется к работе в привычном режиме.
Я в замешательстве оглядываюсь на одноклассниц. Уроки отменяют только при пожаре или еще каких-то чрезвычайных обстоятельствах. Никто не заинтересован в том, чтобы девочки из общины целыми днями слонялись по улицам без дела. Но сигнализация так и не включается. Почему нас отправляют по домам? Большинство девочек просто счастливы неожиданной свободе и не собираются наводить справки о том, что послужило ей причиной. Они застегивают портфели и выстраиваются в коридорах, радостно хихикая. Судя по всему, любопытно только мне.
Я неторопливо иду домой. Зейде будет озадачен, когда я вернусь. Он может решить, что я пытаюсь прогулять уроки. Что мне ему сказать — что нас просто распустили по домам? Звучит нелепо.
Зейде нет в офисе, когда я тихо крадусь по вестибюлю. Его дверь распахнута, но за столом пусто. Наверху Баби месит в кухне тесто для халы, ее фартук испачкан налипшим тестом. Телефонная трубка покоится у нее под ухом, и она молчит, когда я шумно вхожу, кидая сумку с учебниками на стул. Я прислушиваюсь к ее беседе, но она почти ничего не говорит, только иногда кивает и задает туманные вопросы типа «Почему?» или «Но как?».
Наконец я слышу, как Зейде тяжело поднимается по лестнице. В руке у него свернутая газета. Зейде никогда не приносит светские газеты в дом, но изредка заходит в мексиканский магазинчик на той стороне Бродвея и изучает бизнес-раздел в The Wall Street Journal, когда ему нужно узнать новости рынка акций. Не могу понять, с чего вдруг он принес газету домой.
Он сигналит Баби положить трубку.
— Смотри, — говорит он, раскладывая газету на припыленном мукой столе. Кажется, на первой полосе фотография горящих башен-близнецов. Я не могу взять в толк, почему Зейде нам это показывает.
— Что это такое? — спрашиваю я.
— Это теракт. Сегодня утром случился, представляешь? Самолет врезался в башни-близнецы.
— Сегодня утром? — переспрашиваю я с недоверием. — Во сколько утром? — Сейчас пятнадцать минут третьего. Если самолет врезался в здание утром, то мы бы уже, наверное, что-то слышали о нем к этому времени?
— В восемь с чем-то. Я пойду куплю радио, чтобы слушать новости.
Я в шоке. Зейде вообще не разрешает нам слушать радио. Должно быть, это серьезно; видимо, поэтому нас распустили пораньше. Остаток дня мы проводим на кухне, сгрудившись вокруг крошечного радио, слушая одну и ту же передачу по кругу. «Сегодня утром в восемь сорок самолет врезался в первую башню…»
— В этом обвинят евреев, — говорит Зейде качая головой. — Как всегда.
— Не евреев, — говорит Баби, — Израиль, а не евреев.
