Неортодоксальная. Скандальное отречение от моих хасидских корней - [40]

Я засыпаю в обнимку с мокрой от слез подушкой, а перестук поездов надземки пронзает мой прерывистый сон. Когда офицеры в капюшонах и униформе СС мчат по Вильямсбургу на черных жеребцах, меня затягивает в толпу людей, пытающихся убежать от них, но внезапно я слышу отчетливый рокот вертолета и, взглянув вверх, вижу, что женщина, которую я считаю матерью, хочет меня спасти. И когда мы улетаем в сторону рассвета, я смотрю вниз на паникующий народ и наконец-то чувствую себя в полной безопасности.

Я просыпаюсь от звуков перебранки на улице. На будильнике три часа утра. В испуге я скатываюсь с кровати и спешу к окну. Баби и Зейде тоже просыпаются в комнате за стеной, и, высунув голову в оконную решетку, я вижу, что они тоже выглядывают в соседнее с моим окно. На улице мужчины, облаченные в белые пижамы и ночные тапочки, оголтело носятся по дороге с криками «Хаптс им! Хаптс им!»[140].

Ловите его, кричат они, ловите чужака, который вломился к нам ночью. Они кричат на всю округу, и все больше и больше мужчин в пижамах выходит из домов, чтобы присоединиться к погоне.

— Что случилось? — спрашиваю я, глядя на Баби в соседнее окно.

— Они вломились в квартиру к миссис Дойч, нашей соседке, и забрали все ее серебро, — отвечает она, в смятении качая головой. — Шварцес[141], молодые; с Бродвея которые.

Она имеет в виду афроамериканский район по ту сторону железной дороги, где нам запрещено гулять. Надземка всегда играла роль барьера между нами и представителями других наций, которые населяют эту часть Бруклина, прорастая сквозь бетон заброшенных фабрик и складов словно сорняки. Вильямсбург так уродлив, говорит Баби, кто еще согласился бы жить тут, кроме бедноты?

Впрочем, евреям хорошо живется среди бедноты. Баби говорит, что считаться бедными и невежественными нам на руку, чтобы не вызывать у иноверцев зависть и неприязнь. В Европе, рассказывает она, гои обозлились на евреев, которые забыли свое место и разжились бо́льшим богатством и мудростью, чем их соседи-неевреи.

Я вижу шомрим[142] — дружинников из общины, которые подъезжают к соседнему дому в бронежилетах с неоновыми логотипами на спине и слезают со своих мотоциклов. Трое бородатых мужчин тащат за руки темнокожего подростка, и я вижу, как тяжело он висит между ними.

— Этому мальчику и четырнадцати-то нет! — говорит Баби, глядя на схваченного правонарушителя. — Чего ради ему приходится воровать, чтобы быть в банде? Ах, как печально, такие молодые и уже такие бедовые.

Патрульные из шомрим окружают дрожащего мальчишку. Я смотрю, как они безжалостно пинают его, пока он не начинает реветь и стонать: «Ничё я не делал, клянусь! Я ничё не делал!» Он снова и снова выкрикивает свое единственное оправдание, умоляя о пощаде.

Мужчины избивают его целую вечность.

— Думаешь, ты можешь прийти сюда и делать что хочешь? Куда делись твои друзья, а? — с издевкой интересуются они. — Думаешь, тебе можно притащить в этот район свой сброд? О нет, сюда нельзя. Нет, полицию мы вызывать не будем, мы сами разберемся с тобой, как никто другой, ясно тебе?

— Да, да, ясно… — воет пацан. — Пустите меня, пожалуйста, я ничё не делал!

— Если мы поймаем тут еще кого-нибудь из ваших, мы вас убьем, понятно тебе? Мы убьем вас! Расскажи это своим дружкам, скажи им, чтобы больше к нам не совались, а то мы устроим их черным душонкам настоящее чистилище.

Они отступают, и парень поднимается и убегает во тьму. Шомрим садятся на мотоциклы, оправляя свои блестящие жилеты. Проходит пятнадцать минут, и на улице снова мертвая тишина. Мне тошно.

Баби отходит от окна.

— Ах, мазл[143], — говорит она, — как хорошо, что у нас есть своя полицейская охрана, ведь обычная полиция и орех с куста не поймает. Нам не на кого полагаться, Дворелех, — произносит она, глядя на меня, — только на самих себя. Не забывай об этом.

Я снова корю себя за то, что испытываю сочувствие в неподходящий момент. Мне не следует жалеть подростка, потому что он — враг. Мне стоило бы пожалеть бедную миссис Дойч, которая насмерть перепугалась и лишилась своего фамильного серебра. Все это я понимаю и все равно стираю стыдливую слезу с щеки. Хорошо, что в темноте этого никто не видит.

Отец топает по ступеням и громко стучит к нам в дверь.

— Мама! — зовет он, задыхаясь от восторга. — Ты видела? Видела, что случилось?

Когда Баби открывает дверь, я вижу отца в мятой грязной пижаме, его тело ходит ходуном, пока он переминается с одной босой ноги на другую.

— Я гнался за ними! — торжествующе объявляет он. — Я был там, когда их поймали.

Баби вздыхает:

— Но зачем же ты бегаешь без ботинок, Шия?

Кровь сочится из его пальцев на половик у двери, и отец выглядит рассеянно, лицо светится идиотическим энтузиазмом.

— Иди домой, Шия, — печально говорит Зейде. — Иди домой и ложись спать. — Он закрывает дверь у отца перед носом — аккуратно, едва ли не трепетно, а ладони его остаются на дверной ручке даже после того, как шаги отца затихают в холле.

Я стараюсь избегать отца. В какой-то мере я понимаю, что, дистанцируясь от него, я избегаю позора, связанного с его умственной отсталостью и чудачествами. Мне и так не по себе, когда мы с подружками гуляем в шабат и проходим мимо леди с капкейками на Хупер-стрит, у которой волосы растут из бородавок, или мимо Чокнутого Голли со стеклянным взглядом, который курит вонючие сигареты на углу Кип-стрит и Ли-авеню и странно подергивается. Девочки торопятся перейти дорогу, чтобы избежать встречи с ними, а я задумываюсь, что они бы сделали, если бы увидели моего отца, бредущего по Ли-авеню в их сторону. Возможно, они с ним уже сталкивались, не подозревая, кто он такой.