Неортодоксальная. Скандальное отречение от моих хасидских корней - [44]

Не могу даже выразить, до какой степени меня волнует эта история. Я представляю себе эту мать семерых настоящей цедейкес[156] — святой, готовой на что угодно ради спасения своих детей. Баби говорит, что выздороветь ее дочери помогли материнские молитвы, а не разрыв пленки в горле. Но я совсем так не думаю. Для меня она женщина, которая взяла судьбу в свои руки, которая что-то сделала! Меня восхищает, что она решила действовать, а не опустила руки.

Я тоже хочу быть женщиной, которая сама творит чудеса, не дожидаясь воли Бога. Пусть я и бубню слова молитв вместе со всеми в Йом Кипур, но я не задумываюсь о том, что они значат, и уж точно не собираюсь молить о прощении.

Если Бог считает меня злом, пускай тогда накажет, ехидно думаю я, гадая, какую реакцию на небесах вызовет мое возмутительное требование. Ну давай, думаю я, разозлившись. Покажи, на что способен.

Учитывая, что в этом мире страдают все без разбора, Бог никак не может быть рассудительной сущностью. В чем смысл взывать к безумцу? Уж лучше играть с ним по его же правилам, бросить ему вызов.

Внезапно меня накрывает спокойной уверенностью — тем самым предполагаемым откровением Йом Кипура, которое вроде как приходит, когда небеса принимают твое покаяние. Инстинктивно я чувствую, что не так уж безнадежна — хотя есть те, кому хотелось бы убедить меня в обратном. В диалоге с Богом я вовсе не обязательно слабая сторона. С моим обаянием и умением убеждать я, может быть, даже смогу с ним договориться.

В школе до меня долетает слух, что раз в неделю в чьей-то квартире в Вильямсбурге устраивают еврейскую библиотеку, где можно брать по две кошерные, отцензурированные книги, написанные евреями. Я уговариваю Зейде разрешить мне туда сходить. Книги из кошерной библиотеки не нужно будет прятать под матрасом. Мне больше не придется усмирять сердцебиение при каждом шорохе за дверью комнаты.

Когда я прибываю по нужному адресу, в обшарпанном лобби пусто, и я поднимаюсь в дрезжащем лифте на пятый этаж. Дверь в квартиру 5Н слегка приоткрыта, свет из нее пробивается в неуютный коридор.

В квартире пара старшеклассниц внимательно изучает книжные полки, заполняющие всю стену. Одну из них я узнаю — девушку с темными прямыми волосами и широкой челюстью, с бровями, которые запятыми изгибаются над бледно-зелеными глазами. Минди учится в одном классе со старшей сестрой Рейзи — в параллели на год старше, и говорят, что в школе нет девочки умнее. Она называет себя писательницей. Я замечала, что она везде носит с собой дневник. Она заполняет его в кафетерии, покусывая сэндвич, который держит в левой руке.

Она вряд ли меня узнает, если я с ней поздороваюсь. И она старше меня на целый год. С чего ей вообще со мной разговаривать?

Минди выписывает себе две толстые книжки, и они с подругой уходят. Вот бы и у меня была одноклассница, которая любит читать — пусть даже одни только кошерные книги.

Зейде возвращается домой с одним из пашквилин[157], которыми усеяна улица, — злобной листовкой, обличающей новых «артистов», которые в последнее время полюбили Вильямсбург. Казалось бы, чем может Вильямсбург привлечь такую публику — ту, что накуривается до отупения, громко включает музыку и шатается по улицам в поисках вдохновения. Никто не ожидал, что кому-то еще захочется жить в таком уродливом людном месте с гнилым душком, поднимающимся из сточных канав.

А теперь они отнимают нашу землю, голосят раввины. Они издают постановление об эмбарго на сделки с недвижимостью. Никому не позволено сдавать или продавать жилье «артистам» — или хипстерам, как они себя называют. Однако среди них находятся те, кто готов платить втридорога за облезлые халабуды без ремонта. Разве скажешь таким «нет»?

Хасиды выходят протестовать на улицы. Они выстраиваются перед огромными особняками магнатов недвижимости на Бедфорд-авеню, потрясая кулаками и бросая камни в окна. «Предатели!» — кричат они. Ништ бесер фун а гой![158] Вы не лучше гоев.

Снедаемая желанием посмотреть на наших новых соседей, так называемых артистов, я совершаю вылазку в северную часть Вильямсбурга, на набережную, которая их, судя по всему, притягивает.

С Бруклин-Нейви-Ярд открывается панорамный вид на Манхэттен, который в этот ясный день просто ослепителен и блестит, словно ожерелье на шее у реки. От вида этого волшебного города, раскинувшегося так близко от моего дома, но все же так далеко, у меня захватывает дух. Как можно захотеть покинуть это чудо ради здешних мест, недоумеваю я. Что в этом грязном районе хорошего, кроме возможности затеряться в недрах самопровозглашенного гетто?

Я решаю в одиночку исследовать этот город. Я разглядываю в библиотеке карты — схемы движения метро и автобусов и обычные карты — и стараюсь их запомнить. Я боюсь заблудиться — нет, даже провалиться в город, словно в зыбучие пески; боюсь, что меня засосет туда, откуда я уже не выберусь.

Когда поезд линии J медленно, враскачку отчаливает по шатким путям надземки в сторону Вильямсбургского моста, я взираю на грязные бурые крыши Вильямсбурга и наконец-то чувствую, что забралась достаточно высоко, чтобы вырваться из его блеклой инертной атмосферы. Я не ожидала, что выбраться отсюда будет настолько приятно. Настолько, что хочется скакать по вагону метро, радостно прыгая от шеста к шесту.