Неортодоксальная. Скандальное отречение от моих хасидских корней - [35]

, молодых и крепких учеников ешивы, которые постоянно сопровождают ребе. Габаим сцепляются руками и образуют вокруг ребе живой щит, чтобы сдержать наступающую человеческую массу. Все хотят прикоснуться к раву Моше, пожать ему руку, поцеловать бахрому молитвенной шали цвета слоновой кости, которой укрыты его голова и туловище, или просто поймать его благочестивый взгляд, замутненный от возраста. Я вижу его, болезненного и согбенного, прижимающего свиток к груди, едва заметно покачивающегося в центре небольшой прогалины. С моей наблюдательной точки он, сгорбленный, в этой волнующейся массе мужчин кажется крошечным, как муравей, и его аура настолько слаба, что почти не чувствуется. На самом деле божественной благодатью этого хрупкого дряхлого старика наделяет пульсирующее во всей синагоге осязаемое почтение. Безусловная вера стольких людей, сосредоточенных на нем, не оставляет ему иных возможностей, кроме как принять на себя божественность, и я дивлюсь не столько самому ребе, сколько ликующей толпе его приверженцев и мощи их преданности. Мне почти хочется благоговеть вместе с ними, просто чтобы побыть одной из них и ощутить то, что ощущают они, но тот человек внизу слишком заурядно выглядит, чтобы пробудить во мне абсолютный и безоговорочный пыл.

Я ухожу после третьего танца, несмотря на то что до конца празднества на рассвете будет еще четыре. Уже половина четвертого утра, и в такой час я всегда с трудом держусь на ногах. Я обессилена после борьбы с другими женщинами за место, которого на самом деле не хотела. Мне еще надо добраться домой в темноте. Я прощаюсь с подружками, бормочу отговорку об ожидающей меня снаружи бабушке, хотя из-за гвалта они меня все равно не слышат. Я спускаюсь по той самой лестнице, где, как говорят, единственная дочь первого ребе была задавлена насмерть. Вместе с ней в ее чреве всего за несколько недель до рождения погибло дитя, которому суждено было возглавить завидную сатмарскую династию, на которую у других уже были виды. Ненавижу ходить по этой лестнице одна. Я чувствую ее присутствие — Ройзе, единственной, драгоценной дочери ребе, которая стоит здесь с большим беременным животом и наблюдает за мной своими узнаваемыми глазами Тейтельбаумов. Внутри меня оживает ее боль. В отличие от других я помню об этой истории. Это случилось еще на заре сатмарской общины, за главенство в которой вряд ли кому-то хотелось бороться. Сыновья же нынешнего ребе устроили грызню за престол, словно дети за пластиковый трон. Где она, задаюсь я вопросом, та братская любовь, с которой Господь повелел евреям относиться друг к другу в этой общине, что называет себя священной? Прежде в Европе, рассказывает Зейде, никто и не подумал бы бороться за звание ребе. Многие даже отказывались от этой должности, когда ее им предлагали. Только скромный человек поистине достоин быть ребе. Он не ищет власти или признания. Но в наше время ребе ездят с личными водителями на черных «кадиллаках» и владеют роскошными домами с встроенными в них ритуальными купальнями[130]. В хасидской культуре они суперзвезды. Дети меняются карточками с изображениями ребе и хвалятся родством с раввинами. Во время пуримского карнавала[131] они приклеивают скотчем к подбородкам длинные бороды из белой ваты, наряжаются в искусственные шубы и ходят, опираясь на блестящие деревянные трости. О чем еще может мечтать дитя, если не о том, чтобы стать однажды ребе или хотя бы его женой?

Я быстро шагаю домой по улицам Вильямсбурга, и за исключением редких заблудших любавичских хасидов[132], заехавших сюда из Краун-Хайтс, я совсем одна, и к тому времени, когда я дохожу до своего перекрестка, магия растворяется, и вся эта ночь кажется лишь секундной вспышкой на фоне бесконечных разочарований, сменяющих друг друга. Миг раздвоения моих чувств — просто песчинка в сравнении с древом цинизма, которое уже глубоко пустило корни в моем сознании.

Я совсем не хочу быть женой раввина. Особенно если это подразумевает, что надо вести себя как моя баби и всегда покоряться воле мужа. Я жажду власти, но не затем, чтобы распоряжаться окружающими, а чтобы распоряжаться самой собой.

В понедельник в школе все, похоже, уже позабыли про Симхат Тора. Мы не сможем увидеть ребе еще целый год, равно как и побывать в синагоге. Девушки туда не ходят. Мы молимся дома или в школе — не столь важно, где или как мы это делаем. Регламентированы только молитвы мужчин — только их молитвы имеют вес. Наш день начинается как обычно, и первый час мы проводим за повторением утренних молитв из наших сидуров — молитвенников на иврите. Я так и не научилась читать и говорить на иврите достаточно бегло, чтобы успевать за бешеным темпом, с которым поет класс, поэтому шевелю губами и иногда издаю звуки, чтобы казалось, что я молюсь. Когда мы были младше, то заучивали специальные мелодии к каждой молитве, и это помогало мне запоминать слова. Теперь же нам, пересекшим границу двенадцати лет, пение запрещено. Отсутствие мелодии лишает меня всей радости от молитвы, и я, хоть и совершаю ритуал, дабы не привлечь внимание местных блюстительниц правил, совсем не получаю от этого удовольствия.