Неортодоксальная. Скандальное отречение от моих хасидских корней - [36]

Учебный год вступает в свои права. Несмотря на то что учеба официально началась в сентябре, последний месяц был так насыщен праздниками (включая Рош ха-Шана[133], Йом Кипур и Суккот), что учебное расписание состояло всего из нескольких дней, втиснутых между ними. Сейчас середина октября, и ближайший длинный праздник — это Песах в начале весны. Пусть перед нами и расстилается долгий и непрерывный сезон школьных занятий, мы с подругами утешаемся тем, что наконец-то обрели статус старшеклассниц, которому сопутствует солидный объем возможностей и привилегий.

У нас новый просторный класс, и стены его выложены белым кафелем; кто-то говорит, что раньше тут был туалет, а потом его превратили в классную комнату. Остатки водопроводных коммуникаций все еще заметны — обрезанные трубы торчат в разных участках стен. Прежде в этом здании была государственная средняя школа № 16, относившаяся к Восточному округу, пока весь район не оккупировали сатмарские семьи, из-за чего территориальное распределение развалилось. Пустое здание заняла Сатмарская объединенная талмудическая академия, и его превратили в частную школу для девочек.

Это массивное готическое строение (горгулий на нем ребе провозгласил идолами, после чего их тут же снесли) занимает целый квартал, и в нем больше восьмидесяти кабинетов. С тех пор как община его выкупила, прошло почти полвека, и оно давно исчерпало лимит вместимости: многие классные комнаты поделены пополам дополнительными стенами, и в каждом из классов насчитывается от тридцати до сорока учениц. Будучи одним из самых многочисленных классов в параллели (тридцать семь голов), мы получаем кабинет попросторнее, где в дальнем конце есть место, чтобы поиграть в кугелех[134] — игру, похожую на «камушки», где пять золотистых костей выбрасываются в различных комбинациях. Я не слишком сильна в таких играх, и меня редко хватает больше чем на три раунда.

Пока мои одноклассницы достают учебники и принадлежности для следующего урока, я изучаю вид из окна; с этой стороны здания я раньше не бывала. Из окна класса видно переезд магистрали Бруклин — Квинс и крошечный квартал перед самым переездом, в котором располагается библиотека. Величественное здание из красного кирпича стоит особняком, укрытое по периметру густой порослью плюща и окруженное высокой кованой оградой. Вход в него находится со стороны Дивижн-авеню и смотрит на шоссе — три пролета широких каменных ступеней, ведущие ко внушительному готическому дверному проему. Я знаю, что юные сатмарцы, чей путь в школу пролегает мимо библиотеки, стараются обходить ее сзади, а с той стороны квартала, где расположен вход в нее, бывают редко. Нам нельзя заходить в библиотеку.

Зейде говорит, что английский язык все равно что медленно действующий яд для души. Если я буду слишком много говорить и читать на нем, душа моя помутится до такой степени, что прекратит реагировать на божественный зов. Зейде всегда требует, чтобы я говорила на идише — одобряемом Господом языке моих предков. Однако идиш — не что иное, как винегрет из немецкого, польского, русского языков, иврита и еще нескольких диалектов. Многие из них прежде считались такими же мирскими, как и английский. Как же вышло так, что идиш внезапно превратился в язык праведности и добродетели?

Зейде не в курсе, но я уже даже не думаю на идише. Книги, которые он зовет змеями-искусителями, превратились в моих лучших друзей. Я уже испорчена — просто хорошо это скрываю. Вот и сейчас, глядя на библиотеку из окна своего класса, я думаю, что предсказание Зейде, наверное, сбылось, что книги притупили мою душу настолько, что я больше не подвержена набожности, окружающей меня. Это могло бы объяснить мою неспособность возрадоваться танцу ребе в Симхат Тора; все вокруг меня чисты и невинны, а я уже развращена словами и слепа и глуха к проявлениям святости.

Когда я в последний раз проникла в это запретное здание, мне было десять лет, но даже в этом возрасте я понимала, как важно было остаться незамеченной. Библиотека была практически пуста. Из-за тишины огромные комнаты казались бесконечными. Я нерешительно продвигалась по ним, не способная избавиться от парализующего смущения, которое сопутствует уверенности, что Бог наблюдает за тобой. Теперь же я боюсь туда заходить, потому что мне есть что терять. Я могу лишиться своего тщательно выстроенного социального статуса. Если Мириам-Малка об этом узнает, мне несдобровать. Не хочу страдать три следующих года в школе из-за одного необдуманного шага. И все-таки, думаю я, мне удастся усидеть на двух стульях.

В этом году я езжу на автобусе в отделение библиотеки в Мейплтоне в тридцати минутах отсюда. Маловероятно, что кто-то заприметит меня там, и я не спеша изучаю содержимое полок, прежде чем идти к стойке выдачи. У меня новый читательский — блестящая белая пластиковая карточка с эмблемой библиотеки, и дома я надежно прячу ее от посторонних глаз между сеткой кровати и матрасом. Там можно прятать и тонкие издания в бумажных переплетах; те, что в твердых обложках, хранятся у меня за комодом.

Из грез меня выдергивает тишина, которая внезапно воцаряется в классе. В дверях стоит миссис Фридман, которая ведет второй урок, и дожидается привычной почтительной увертюры; все ученицы должны столбом стоять возле своих парт, когда учитель заходит в класс. Я же стою возле окна, а не у парты, где должна быть, и учительница покашливает, выжидающе глядя на меня. Я спешу к своему месту с горящим лицом. Я уже успела выделиться.