Неортодоксальная. Скандальное отречение от моих хасидских корней - [29]
Рассказать ему, почему я плачу, — все равно что проявить неблагодарность. Разве Зейде виноват в том, что Бог отправил меня в мир, где для меня нет места? Как объяснить ему, что за гигантская дыра живет в моей душе и поглотит меня, если я не буду заполнять ее разными вещами; как рассказать ему о гордыне, и о желаниях, и о горе от невозможности заиметь эти вещи для себя?
Все, что ты в этом мире считаешь своим, на самом деле тебе не принадлежит, говорит Зейде. В любой момент у тебя могут все забрать. Так себе утешение — знать о том, что мое скромное имущество кто-то может выкрасть посреди ночи. Родитель, брат, дом, платье — все это тоже имущество, и в долгосрочной перспективе оно ничего не значит. Зейде говорит, что знает об этом, потому что ему известно, каково это — потерять вообще все. Он говорит, что единственная ценная вещь, которой можно завладеть при жизни, — это менухас нефеш, глубокое внутреннее умиротворение, которое затмевает все даже перед лицом гонений. Наши предки были так сильны, что сохраняли спокойствие даже в тяжелейших обстоятельствах; изуверские телесные пытки и неописуемые страдания так и не смогли поколебать их безмятежное состояние духа. Если ты веришь, говорит Зейде, то тебе по силам осознать, насколько бессмысленна жизнь — в широком понимании. С божественной точки зрения наши страдания ничтожны, но если душа твоя настолько озабочена земным, что ты не видишь дальше собственного носа, то никогда не познаешь счастья.
Где отыскать этот внутренний покой, который ничто не сможет поколебать? Мир вокруг меня настолько реален и осязаем, что мне не устоять, а небеса совсем не кажутся заманчивой перспективой.
На этой неделе для Моше наконец подобрали возможную пару. Зейде в восторге от того, что кто-то заинтересовался внуком, на которого он уже практически махнул рукой. Но, когда мне звонят от имени этой девушки и расспрашивают о его характере, я не пою ему похвалы, как велит обычай. Напротив, я бесстыже попираю традиции и называю его паршивой овцой, чокнутым, шлехтер[114]. И когда дедушка узнает, что я наделала, он усаживает меня перед собой, чтобы отругать, но не успевает он закончить, как я бью руками по столу и разражаюсь слезами.
— Что? Что это еще такое?
— Он хотел… Он пытался… — Но я не знаю, что именно он пытался сделать. Я сдаюсь и выхожу из-за стола, хоть и слышу, что он зовет меня обратно. Но я не обязана рассказывать, если не хочу. Сейчас я могу просто уйти.
Зейде просит тетю Хаю пообщаться со мной, и с помощью ласковых слов ей удается меня разговорить, и я рассказываю ей о случившемся, не все, но достаточно, чтобы лицо ее исказилось от ярости. Она тихо бормочет:
— Звери. Они просто звери.
— Кто?
— Мальчишки. Парни. Уж не знаю, как Зейде взбрело в голову поселить его в одном доме с тобой.
В итоге Моше обручается с девушкой из Израиля. Всем известно, что шидух с израильтянами — это последний вариант. Отцы в Израиле так бедны, что готовы выдавать своих дочерей за кого угодно, будь он платежеспособен. Моше придется переехать в Израиль и поселиться рядом с семьей своей жены, и я больше никогда его не увижу.
Когда я обнаруживаю у себя на белье густую вязкую кровь, Баби болтает по телефону с кем-то из дочерей, и я слышу ее голос сквозь дверь ванной, огорченно о чем-то охающий. Я думаю подождать, пока она не повесит трубку, чтобы известить ее о моей неминуемой смерти, но мне так страшно, что я не могу больше сдерживаться — я приоткрываю дверь и машу ей, чтобы заканчивала разговор. Она просит собеседницу на том конце провода подождать и подходит ко мне со слегка раздраженным видом.
— Ну, что такое, мамеле[115]? — нетерпеливо спрашивает она, натягивая тюрбан обратно на ухо.
— У меня кровь идет, — говорю я как можно тише, ожидая, что она тут же начнет действовать — например, позвонит в «Ацалу», волонтерскую службу скорой помощи, чтобы меня отвезли в больницу.
— Держи, мамеле, — быстро реагирует она, открывая нижний ящик шкафчика под умывальником. Она достает оттуда нечто похожее на длинный узкий комок ваты и передает это мне. — Положи это в трусы, — говорит она, — а я скоро схожу в аптеку и куплю тебе прокладки.
Я не понимаю, почему она так спокойна. Она говорит, что нет ничего страшного в том, что из меня выливается галлон крови, потому что это, оказывается, происходит со всеми — и это нормально. Считай, что твое тело так очищается, говорит она. Через несколько дней пройдет.
Когда она приносит из аптеки коробочку Kotex, то велит мне спрятать ее в глубине шкафа, там, где никто ее не увидит. Такие вещи не обсуждают, говорит она. Никому от этого пользы нет.
Трудно сохранять в тайне смену прокладок, которые нужно менять каждые несколько часов, словно перевязки. Я заворачиваю их в бумагу и кладу в пакетик — так, как показала Баби, — а затем небрежно отправляю их в мусорное ведро так, чтобы никто ничего не заподозрил. Настроение у меня не очень — мне кажется, что мне подменили тело и новое мне не по нраву. С нетерпением жду, когда кровотечение закончится, как пообещала Баби. Надеюсь, что оно не повторится.
