Неортодоксальная. Скандальное отречение от моих хасидских корней - [28]

Мы с Моше сползаем на три пролета вниз, последний из которых окутан темнотой и, кажется, паутиной. Я чувствую запах его дезодоранта — острый и сильный, хотя положено использовать те, что без отдушки. Его шаги тяжелее моих. Я дивлюсь, почему Зейде позволяет нам спускаться в подвал вдвоем. Я уверена, что правилами это запрещено, но Зейде бы никогда их не нарушил, так что, видимо, все в порядке.

Моше ковыряется в щитке, пытаясь отыскать в темноте нужный выключатель. Наконец из лампочек, торчащих между трубами в потолке, изливается слабое рыжее сияние и освещает сырой подвал. Груды хлама обретают очертания — дряхлые чемоданы, сложенные друг на друга, древняя коляска без одного колеса, старые матрасы — и в дальнем углу ящик с вином.

Даже с включенным светом видно плохо, и я достаю бутылку за бутылкой в поисках неуловимого бургундского, а Моше помочь и не пытается, только расхаживает у меня за спиной.

Кажется, я нашла нужное вино, бургундское Kedem с желтой этикеткой. Я прищуриваюсь, чтобы убедиться, что это оно, затем протягиваю бутылку Моше:

— Вот оно. Отнеси наверх. Я погашу свет и запру за нами.

Моше забирает у меня бутылку и ставит ее на пол.

— Что ты делаешь? Здесь же бетонный пол! Ты так бутылку разобьешь! Вот Зейде разозлится. — Я тянусь за бутылкой, но Моше перехватывает мои запястья. — Что… что ты делаешь? — У меня срывается голос.

Я чувствую, что он толкает меня к стене, и не сопротивляюсь — руки мои парализованы от шока. На пальце все еще висит тяжелая связка ключей. Моше так близко ко мне, дышит мне в лицо томатным соусом, его тело неожиданно кажется большим и крепким. Он сильно и больно сжимает мне запястья, и кажется, что руки мои вот-вот переломятся как прутики. И это у меня, способной поднять огромный кондиционер на целый пролет лестницы.

Я нервно хихикаю. Я изучаю его лицо, чтобы понять, что он глупую игру затеял — этот плохиш, которого вышибли из ешивы, решивший припугнуть меня в подвале. Но на лице его нет привычного шкодливого выражения. Челюсть напряжена, глаза сужены.

Я поднимаю колено, чтобы пнуть его, но он прижимает мои ноги к стене своими толстыми бедрами, придавливает меня всем своим весом. Одной ладонью он придерживает мои руки у меня над головой, а другой нащупывает молнию моего домашнего платья. Он дергает ее вниз резким движением, и я рефлекторно сгибаюсь в попытке прикрыться, в этот раз с криком:

— Перестань! Пожалуйста, перестань! Что ты делаешь? С ума соше…

Моше затыкает мне рот, и я чувствую соленый вкус его пота. Чувствую, как он толкает меня на пол — одна ладонь у меня на плече, другая на талии. Я вспоминаю про связку в своей руке и обращаю ее в дело: бью Моше ключами в таз, слепо тычу ими в него.

Острый конец ключа натыкается на мягкую складку его живота, и я вдавливаю в нее ключи и проворачиваю их. Моя кисть — единственная часть тела, которая хоть как-то может двигаться, и я изо всех сил работаю ею, даже когда слышу его ругательства у себя в ухе. Он корчится всем телом и слегка отступает, пытаясь нащупать орудие в моей руке. Я тихо рычу, резко и глубоко втыкая ключ ему в пах, и тогда он отпрыгивает от меня, с воплями хватаясь за свою промежность.

Я застегиваю молнию на бегу к выходу, прокладывая путь между грудами хлама, взлетаю по скрипучей деревянной лестнице и выскакиваю в яркий свет вестибюля. Я забыла вино.

Этажом выше я крадусь мимо столовой и пытаюсь незаметно проскользнуть в свою комнату, но Зейде замечает меня и зовет:

— Ну, Двойре! — Он выжидающе на меня смотрит. — Ты нашла вино?

Я тихо киваю.

— Я его Моше отдала, — говорю я.

В этот момент запыхавшийся Моше входит в комнату с бургундским в руке и как ни в чем не бывало ставит его на стол со своей фирменной ухмылочкой. Он поворачивается в мою сторону с надменным видом, в его глазах играет какая-то гордыня, и я отворачиваюсь от него, прижимая ладони к своим горящим щекам.

У себя в спальне я не включаю свет и лежу почти в кромешной темноте, разбавленной только хилым персиковым свечением уличных фонарей за окном, а тени кленовых веток рисуют узоры на стенах моей узкой комнатушки. Я провожу ладонями по телу: пальцы спускаются по шее, между грудей и останавливаются на животе. Хочу понять, ощущается ли на коже то же покалывающее жжение, что и в глубине меня, похожее на жар от лихорадки. Но кожа прохладная, гладкая и спокойная. Я лежу очень долго — слушаю, как затихают звуки в столовой, как люди тяжело топают по лестнице и выходят на улицу сквозь двойные двери. Я слышу, как Товье садится в машину и как большой синий «додж дуранго» с урчаньем уезжает в ночь.

Я слушаю, как Баби готовится ко сну, как Зейде шуршит страницами в столовой и как Моше в конце концов уходит в свою комнату в два часа ночи. Я очень долго лежу без сна — руки на животе, одежда все еще на мне, — и жду чего-то, но ни звука не выходит у меня из горла. Засыпаю я на рассвете.

Пятничным вечером в шабат я сижу за столом, слушаю, как Зейде поет традиционные псалмы, и внезапно разражаюсь громкими рыданиями со всхлипами, прерывая его на середине запева. Никто не понимает, с чего во мне вдруг проявилась склонность к истерикам; Зейде велит мне помолиться за