Неортодоксальная. Скандальное отречение от моих хасидских корней - [27]

Когда Баби уходит в «Айшель» — дом престарелых, где она помогает кормить пациентов, — я выскакиваю в «Бакалею Майера» за фруктовым льдом. Вишневый или лимонный — не могу выбрать. Лимонный — кислый и свежий, вишневый — приторно-сладкий, и вкус его надолго задерживается в темно-розовых следах у меня на языке и зубах.

Пока я сомневаюсь над раздвижной крышкой морозильника, Родриго, парень-мексиканец, который работает на мистера Майера, случайно задевает меня по пути в подсобку. Проходы тут узкие, и, не успев даже задуматься, я отшатываюсь. Вишневое, решаю я, и хватаю из морозильника красную упаковку. Задвигая крышку, я чувствую чью-то руку на своей заднице. Она сдавливает мне ягодицу, но только на долю секунды, и я не уверена на все сто, что именно произошло, но, развернувшись, замечаю Родриго, который исчезает в плесневелом мраке подсобной комнаты.

Я коченею — с фруктовым льдом в руке, спиной к морозильнику — в попытке защитить свое тело. Лицо мое пылает. Унижение закипает в горле. Мексиканец! На моей же улице!

Гнев подстегивает меня — я быстро топаю к выходу, рассерженно стуча каблуками по гулкому деревянному полу. За кассой старый мистер Майер погружен в свои бухгалтерские книги, обе его руки трясутся из-за болезни Паркинсона, кончик желто-белой бороды касается потрепанных страниц учетника.

Я швыряю два четвертака на деревянный прилавок. Я не даю их кассиру напрямую: это запрещено. Мистер Майер даже не поднимает глаз. Я выжидаю миг, не в силах решить, стоит ли рассказать ему о том, что случилось, или спустить все на тормозах. Как же стыдно.

— Мистер Майер.

Он не поднимает глаз. Меня посещает мысль, что он, вероятно, глуховат из-за возраста. Решившись привлечь его внимание, я повышаю голос:

— Мистер Майер!

Он приподнимает голову и смотрит на меня сквозь свои бифокальные очки.

— Скажите своему мексиканцу, чтобы не трогал покупателей.

Мистер Майер безучастно взирает на меня, сверлит меня своими большими глазами в желтых склерах. Я думаю, что он меня, возможно, не расслышал, но затем вижу, как губы его дрожат, собираясь что-то изречь, вот только слов из них так и не выходит. От шока его руки замирают на мгновение — иссохшие клешни повисают над стойкой, а потом он тянется и загребает оба моих четвертака одной ладонью, а другой пододвигает ко мне деревянную палочку, завернутую в белую салфетку. Он ничего не скажет. Я неохотно забираю палочку и выхожу на улицу, а вслед мне истошно звенит колокольчик над дверью.

Вернувшись домой, я скорчившись сижу на крыльце и наблюдаю, как голуби дерутся за крошки, рассыпанные Баби в палисаднике. Фруктовый лед все еще томится в колыбели моих ладоней, бумажный стаканчик размягчается от тающего мороженого. Вишневая жидкость просачивается с донышка и бежит по моим пальцами, испещряя их красными струйками. Меня тошнит.

Надо кому-то рассказать. Возможно, если я расскажу Зейде, он сам пойдет в магазин и накричит на мистера Майера, и тогда лавочник прислушается и поймет, что нельзя спускать рабочим с рук все, что они делают. Должна же быть справедливость. Я еврейка — хотя бы в собственной общине я должна быть в безопасности.

Но как мне заставить себя поговорить с Зейде? Какими словами описать случившееся? Даже думать об этом стыдно. И даже если я все ему расскажу — что, если он подумает, что каким-то образом я сама в этом виновата? Разве я не соучастница в этой истории? Не хочу видеть разочарование у него в глазах.

Ладони немеют от холодного стаканчика, и озноб расползается по рукам, плечам и груди. Я сильно дрожу, будто пытаюсь стряхнуть невидимого демона. При одной только мысли о тошнотворно сладком вишневом мороженом у меня в горле поднимается желчь. Я бросаю так и не раскрытый размокший стаканчик в металлическую мусорку. Поднимаясь в дом, я замечаю, что ступени у меня под ногами испачканы грязью, что я развела.

Шабаты в июне самые длинные, и на этой неделе я весь субботний день провожу на диване — виной тому загадочная боль в животе, от которой не помогает привычная доза антацидов Баби. Зейде не произносит авдалу до половины одиннадцатого вечера, но в одиннадцать часов на Мелаве малка[112], трапезу после шабата, к нам из самого Боро-Парка приходят Рахиль и Товье с детьми. Я принимаю пару таблеток тайленола, и боль угасает до слабой пульсации, и я присоединяюсь к родственникам в столовой, чтобы поесть болтунью и овощной салат, пока Моше ходит за кошерной пиццей на Марси-авеню, где очередь в субботнюю ночь обычно выползает на улицу.

Моше возвращается с широкой картонной коробкой в масляных пятнах, когда Зейде и Товье уже увязли в своих талмудических спорах, и после того, как я заканчиваю раскладывать пиццу детям, Зейде подзывает меня. Он хочет, чтобы я принесла из подвала бургундское — Kedem с желтой этикеткой. Я колеблюсь. Я боюсь спускаться в подвал по ночам. Я знаю, что там есть крысы, а иногда туда даже пробираются бродячие кошки и играют там с ними в смертельные игры.

— Одна я туда идти не хочу, — говорю я.

— Ладно, тогда Моше с тобой сходит. Но найди именно то, что я прошу. Моше! Сходи с Двойре в подвал и включи там свет, чтобы ей было видно. Вот ключи. — И он протягивает свою тяжелую связку с ключами от всех замков в доме.