Неортодоксальная. Скандальное отречение от моих хасидских корней - [25]

Пожарная служба выставляет машины на каждом перекрестке, чтобы следить за кострами, и пожарные стоят, лениво облокотившись на бока своих машин, и наблюдают за происходящим с отстраненным видом. Для большинства из них охрана наших мероприятий уже привычна, и некоторых, кажется, раздражает регулярная необходимость приглядывать за нашей общиной. Они не проявляют к нам дружелюбия, потому что мы не проявляем его к ним. Мне бы хотелось пообщаться с кем-нибудь из них, но местные меня заметят. Такое поведение сочтут ужасно неприличным.

Так что я их просто разглядываю. У них громоздкая униформа, которая висит на их фигурах, но лица их чисто выбриты — яркий контраст по сравнению с лицами, которые я привыкла видеть вокруг. Их глаза, столь холодно наблюдающие за обстановкой, ясные и яркие и не скрыты за толстыми очками или шляпами. Если я буду долго смотреть на одного из них, то, возможно, он посмотрит на меня в ответ, размышляю я. Этим я и занимаюсь, мечтая схлестнуться с ним взглядами, но он об этом не подозревает. Ему не понять, что за мысли посещают меня за маской, которая делает меня похожей на всех вокруг. В кои-то веки это я сливаюсь с толпой.

Наблюдая за этими гладкощекими пожарными, я ощущаю сильное и отчаянное желание преодолеть лежащую между нами пропасть. От этого у меня горит лицо и жарко в груди, как если бы пламя костров пожирало меня изнутри. Если бы окружающие узнали о моих чувствах к этим гоям, работающим за нас, они пришли бы в ужас, и даже мне самой стыдно за свое необъяснимое влечение. Нет ничего опаснее, чем гой, но меня тянет к их загадочному и чужому миру, такому близкому и такому далекому от моего.

Пожарные не видят во мне то, что я вижу в них. Для гоев, с которыми я познакомлюсь позже, моя очарованность их миром останется непостижимой. Но то болезненное, жгучее желание будет преследовать меня многие годы, разгораясь всякий раз, стоит мне столкнуться взглядом с мужчиной, чья линия челюсти лоснится после свежего бритья, чьи глаза, не замаранные тенью меховой шляпы, смотрят прямо в мои без отвращения или стыда.

В июне жара приходит раньше обычного; она сочится росой и стекает с листьев разросшихся кленов, выстроившихся вдоль улицы. Зейде спускается в сад, чтобы срезать цветы для Шавуота — традиция велит украшать дом цветами и папоротниками в память о том, как бесплодная гора Синай расцвела в этот самый день. Пока Зейде щелкает секатором под пухлыми розовыми розами и нежными ирисами, Баби наблюдает за ним с крыльца, призывая его к осторожности и горюя о том, что сад ее лишается цвета. Зейде не вполне осознает, как радуют ее цветы — но только когда растут в земле. Через день-другой эти красивые цветы, жестоко лишенные жизни, бессильно увянут. Для чего же нам сад, говорит Зейде, если не для того, чтобы чествовать Тору?

В Шавуот мы едим сливочный чизкейк со сладким коржом из печенья и треугольные креплех с творожной начинкой, которые Баби достает из морозильника и поджаривает в топленом масле на сковородке. Выждав полчаса, мы принимаемся за мясные блюда — нарезку из копченой индейки, приправленную красным коктейльным соусом, куриные окорочка, тушенные с карамелизованным луком, и печеночный паштет. Разделение по времени молочных и мясных блюд несет символическое значение: на горе Синай евреи договорились соблюдать все законы Торы, даже те, что требовали значительных уступок — и одним из них был завет разделять молоко и мясо. «Исполним и услышим», — сказали евреи на горе Синай в обратной последовательности, дабы продемонстрировать слепую веру, которой, как считает Зейде, мы до сих пор должны гордиться. Все мы были на горе Синай, говорит Зейде, когда трапеза заканчивается и все хлопают себя по набитым животам. В мидраше[104] сказано, что все еврейские души присутствовали при даровании Торы избранному народу, и это значит, что, даже если мы того не помним, мы там были и согласились принять на себя ответственность за то, что были избраны. Вот почему, продолжает свою лекцию Зейде, отказ любого из нас соблюдать какой-либо закон означает, что мы лицемеры, поскольку мы присутствовали там, когда обязательство было взято. Для еврейских душ нет исключений.

Я гадаю, сколько же лет должно быть моей душе, если она побывала на горе Синай. Почему я тогда согласилась — не хотела выделяться? Это было бы на меня похоже — побояться вслух выразить несогласие.

И все же контракт, который мы так давно заключили с Богом, совсем не тот, что Зейде заключил с ребе пятьдесят лет назад. Когда Сатмарский Ребе объявил о своих планах основать кеилу[105] — общину в Вильямсбурге, Зейде поклялся в верности ее принципам еще до того, как узнал, что это подразумевает, и, поступив так, привязал всю свою семью и все ее последующие поколения к этой общине. В Европе родные Зейде жили иначе. Они не были радикалами; они были образованными людьми, у которых дома были деревянные полы и персидские ковры, и свободно путешествовали по всему континенту.

Это ребе решил, что мне нельзя читать книги на английском или носить вещи красного цвета. Он изолировал нас, сделал так, чтобы мы никогда не смогли смешаться с внешним миром. Если я не присутствовала во время заключения этого соглашения, то почему до сих пор обязана следовать всем этим правилам? Неужели Зейде и правда ждет, что я буду ходить в тени ребе так же слепо, как ходил он, когда ему, как и всем уцелевшим, было страшно и одиноко и на всем белом свете больше негде было укрыться?