Неортодоксальная. Скандальное отречение от моих хасидских корней - [31]

Этим летом Милка и Фейга моются вместе, и все остальные в классе шепотом о них судачат. Лейеле пересказывает мне вульгарные байки о двух девушках в купальниках, которые плещутся в ванне за закрытыми дверьми. Однажды ночью, пока НоСы болтают снаружи, а остальные спят, она заползает ко мне в кровать, кладет ладони на мою грудь и предлагает мне потрогать свою, чтобы узнать, у кого больше. Конечно, больше у нее, и она бахвалится этим, словно выиграла в каком-то конкурсе — тоже мне, повод для гордости. На вторую половину смены я перебираюсь на другую кровать. Я выбираю место над Фримет, которая ведет себя тихо как мышка, если только не рыдает в подушку — тогда она издает тонкий скрип, как скрипят резиновые колесики на игрушечной машинке.

С недавних пор лагерь делится на две части: одна — для тех, кто происходит из семей, поддерживающих Залмана Лейба, младшего сына Сатмарского Ребе, другая — для тех, чьи родители выражают поддержку Аарону, старшему сыну[117]. Оба борются за право возглавить династию, когда нынешний ребе скончается, и затянувшаяся битва уже приняла нехороший оборот.

Голда живет в лагере ароинов (как мы их называем), поэтому мы, хоть и учимся обычно вместе, не можем повидаться все лето. Она приезжает на мой день рождения, и, когда она выходит из большого кондиционированного автобуса, который останавливается во всех хасидских поселениях и лагерях в Катскилл, мы уходим как можно дальше от топанья и хлопанья, доносящихся из домиков, чтобы поболтать без свидетелей.

Мы углубляемся в ган йегуда[118], широкое поле перед лагерем, где траву оставляют высокой, чтобы она закрывала обзор, хотя лагерь находится в Керхонксоне, штат Нью-Йорк, и до ближайших наших соседей миль двадцать. Мы с Голдой сидим в траве, скрестив ноги кренделем, и плетем венки из сорняков, и все пальцы у нас в зелени от былинок. Мы обе ненавидим лагерь. Мы ненавидим орать во всю глотку безо всякой на то причины. Мы ненавидим весь день играть на раскаленном бетоне в игры, которые изобретают для нас вожатые. Голда сочиняет песни. Я веду дневник. Мне бы хотелось петь, как она, или хотя бы выглядеть, как она, с ее темно-оливковой кожей и теплой красивой улыбкой, от которой ее скулы округляются сияющими холмиками, а зубы блестят как бриллианты на солнце. Голда хорошенькая, несмотря даже на то, что на лбу у нее начали появляться прыщи. Я думаю, что жизнь у нее будет сказочная, что все у нее будет замечательно, просто потому, что у нее такое лицо — лицо девушки, которой уготована потрясающая судьба.

В какой-то момент в этом поле я проваливаюсь в дрему, и слова Голды текут китайской каллиграфией где-то на заднем плане моих снов, а затем угасают. Солнце обжигает ткань моей одежды, а одежда обжигает меня. Металлическая молния у меня на юбке раскаляется. Голда засыпает рядом со мной. Сквозь прикрытые веки я смотрю, как ее спутанные с травой черные волосы блестят на солнце. Я чувствую, как в ногу меня кусает муравей — больно, но не как комариный укус, а как щипок крошечным пинцетом, — и чешусь. Я ощущаю, как кровь струится по ноге и просачивается сквозь колготки, и материя моментально засыхает в жесткую корку.

При звуке ревуна мы обе вскидываемся. На поле пусто, как и на парковке позади него. Весь лагерь в главном домике наблюдает за игрой в маханаим — скромной еврейской версией вышибал. Ревун воет то ближе, то дальше, звучит то громче, то тише и шуршит помехами. Звук доносится из мегафона. Мы с Голдой выглядываем из травы и видим, как мистер Розенберг, один из немногих мужчин среди сотрудников лагеря, а также миссис Хальберштам, толстенная директриса лагеря в халате и тюрбане, прокладывают путь по полю. У миссис Хальберштам в руке мегафон.

Мы с Голдой озадаченно переглядываемся. Нам следует встать? Или лучше залечь пониже? Зачем они пришли?

— Мейдлех![119] — трещит голос миссис Хальберштам в старом мегафоне. Это она нам! — Выходите с поля, девочки. Выходите сейчас же.

Теперь мне ее видно — щеки идут пятнами от жары, глаза превратились в щелочки. Дальше она не идет, но понятно, что она нас видит. Похоже, что у нас проблемы, потому что мы не там, где должны быть. Или, может, они опасаются клещей. Траву здесь едва ли стригут.

Мы с Голдой плетемся с поля. Мы стараемся натянуть на свои физиономии невинные выражения, сжимая зубы, чтобы не расхихикаться. На лице у миссис Хальберштам написана паника, что ей совсем не идет. Мистер Розенберг в гневе, глаза его распахнуты и сверлят нас, клочковатая рыжая борода стоит торчком. Они молча выпроваживают нас с поля.

Я не могу взять в толк, почему двое главных сотрудников лагеря отправились наказывать нас за такое мелкое нарушение.

На границе поля они останавливаются, и миссис Хальберштам разворачивается, чтобы что-то нам сказать, а мистер Розенберг позади нее являет собой безмолвную поддержку — маниакальный взор устремлен на нас, руки с дикой скоростью крутят огненно-рыжие пейсы, выдавая его ярость.

— Что вы там делали? — задает вопрос миссис Хальберштам.

— Ничего. Просто трепались, — непочтительно отвечает Голда. Она вообще не боится старших, особенно тех, у кого нет над ней власти. В конце дня она вернется в другой лагерь и отвечать там будет совсем перед другими людьми.