Неортодоксальная. Скандальное отречение от моих хасидских корней - [32]

Миссис Хальберштам злится.

— Ты вообще представляешь, как это выглядело со стороны? Да что с тобой не так? Представляешь, что люди о тебе подумают? Хочешь, чтобы тебя домой отправили?

Я совсем ничего не понимаю. О чем она вообще? Голда выглядит так, будто получила пощечину.

— Слушайте, мы правда просто разговаривали. Мы подруги. Мы не виделись все лето. Она из другого лагеря, — говорю я, пытаясь успокоить миссис Хальберштам.

Директриса замолкает и смотрит на Голду. К ней подходит мистер Розенберг. Они о чем-то шепчутся.

— Это правда? — спрашивает она у Голды, и Голда кивает в ответ.

— Раз вы хотели поговорить, то зачем ушли так далеко в поле? Вы что, не могли за столом для пикников посидеть? Или хотя бы в поле, но там, где трава подстрижена? Это говорит о том, что вы не просто поболтать сюда пришли! — торжествующе объявляет миссис Хальберштам.

Что еще, по ее мнению, мы могли там делать, гадаю я. У меня голова кругом идет от попыток понять, в чем она нас обвиняет.

Голда тоже сбита с толку. Мы обе напуганы.

Я начинаю плакать, выдавливая слезы из глаз, что не так-то просто, учитывая текущую погоду. У меня талант плакать по заказу, и вскоре я перехожу к завываниям. Их лица заметно смягчаются, когда мое искреннее раскаяние становится очевидно.

— Послушайте, — говорит миссис Хальберштам, — если хотите поговорить, посидите за столиками для пикников возле столовой. Почему бы там не поболтать? Будьте хорошими девочками и смотрите больше не попадайтесь нам одни на ган йегуда.

Мы с Голдой поскорее оттуда уходим и садимся за один из столиков, поглядывая, наблюдают ли они за нами. Когда они сворачивают в сторону, мы одновременно выдыхаем с облегчением. Я сижу напротив Голды, заламывая руки у себя на коленях. Мы молчим. Кажется, что нашу дружбу только что осквернили. Мы обе осознаем, что нас в чем-то обвинили, но не до конца понимаем, в чем именно. Мы знаем, что это нечто ужасное, но как мы можем оправдаться от обвинения, сути которого не понимаем? Радостное настроение, в котором мы пребывали прежде, испарилось.

Голда уезжает домой в тот же день вместе с другими девочками, и до конца лета я больше не получаю от нее вестей. Но, когда кто-нибудь снова зовет меня сходить вдвоем на ган йегуда, я вежливо отказываюсь и начинаю подумывать, что, может, и правда кто-то из девочек ходит туда с иными целями, кроме как побыть в тишине и покое. Все же это действительно единственное место в лагере, где можно побыть без свидетелей.

Лейеле умоляет меня вернуться на старое место. Мы можем быть особенными подружками, говорит она и обещает защищать меня, потому что она крупная девушка и все вокруг боятся ее грубой силы. Даже в голосе ее звучит мощь и угроза.

За две недели до конца смены север штата Нью-Йорк наводняют тучи крошечных мошек — это результат сильных дождей, вылившихся на долины. Наша территория в осаде: рой мошкары налетает на нас, словно чума. Они забиваются в наши рты и носы, мы дышим ими. Одна мошка попадает мне в глаз, и он воспаляется. Я просыпаюсь с плотно склеенными веками, и, чтобы разлепить их, мне приходится оттирать зеленый гной теплой влажной тряпочкой. Глаз смотрит на меня в зеркало, красный и опухший, мечтающий ретироваться обратно в свой кокон и страдать там внутри.

Я вспоминаю о десяти казнях, которые Моисей наслал на египтян[120]. В школе нам рассказали, что фараон был готов отпустить евреев уже после первой (наказания кровью), но Бог намеренно всякий раз ожесточал его сердце. Только так — наслав десять казней египетских, каждая еще невероятнее и страшнее, чем предыдущая, — Моисей смог продемонстрировать истинное могущество Ашема.

Не могу решить, на какую из казней больше похожа эта напасть — на третью или восьмую, на кровососущих или саранчу. Эти мошки повсюду, как было и в Египте. Девочки слепо бродят по лагерю, зажмурив глаза и плотно сжав губы, чтобы туда не попали мошки. Но они все равно забираются к нам в носы, как гнус в мозг Титу, и я опасаюсь, что они пробурят мой череп, доберутся до мозга и, как личинки, съедят его целиком, и я останусь бессмысленной пустой оболочкой.

Живет ли моя душа у меня в мозгу? Исчезнет ли душа, если мозга больше не будет? Кем я буду, если не смогу думать или говорить? И что там насчет гоев, у которых душ нет? В чем наши различия? Моя учительница говорит, что в евреях есть искра Божья, целем Элоким[121], которая делает нас абсолютно уникальными. Все мы несем в себе частичку света, которая есть Бог. Вот почему Сатана всегда пытается соблазнить нас — он хочет завладеть этим светом.

Интересно, думаю я, не он ли наслал на нас этих мошек, этот жуткий сверхъестественный рой? Или так нас наказывает Бог? Я рассматриваю в зеркале свое бледное лицо — лицо еврейской девушки, избранной, — и гадаю, чем же так сильно провинилась, чтобы заслужить такую серьезную кару.

Отдых в лагере загублен. Нас распускают по домам на неделю раньше срока. Большой автобус тихо съезжает с шоссе в Вильямсбург, и я вижу, что улицы переполнены хасидами, преждевременно вернувшимися из Катскилл. Автобусы выстраиваются вдоль всей Ли-авеню, выплевывая ошалевших пассажиров и потрепанный багаж. Мальчишки разглаживают свои примявшиеся черные пиджаки и обтирают шляпы потными пальцами, прежде чем зашагать в сторону дома. Девочек встречают отцы, которые помогают им загрузить перемотанные скотчем картонные коробки в багажники своих мини-вэнов.