Неизвестный террорист - [119]

А министр в это время говорил ведущей шоу Undercurrent Зое ЛеМей, что хочет выразить свои соболезнования – соболезнования в тот день просто лились рекой – родным и близким Ричарда Коуди, не только мужественного и храброго журналиста, но и поистине великого гражданина Австралии. Затем он объявил о том, что правительство намерено выделить многомиллионный грант на создание стипендии имени Ричарда Коуди для особо успешных студентов-журналистов. Он сказал также, обращаясь ко всем австралийцам, что «кровавые деяния Джины Дэвис лишь подтвердили то, о чем постоянно твердили представители органов безопасности. И всем нам нужно быть благодарными следователю Нику Лукакису за то, что он предотвратил возможность куда более серьезной трагедии».

Ник Лукакис тем временем подобрал на улице сердитую проститутку и решил поразвлечься с нею прямо в своем «Форде», словно надеясь, что подобная и окончательная деградация поможет ему добраться до понимания хотя бы какой-то истины. Весь день он тщетно звонил Уайлдер, и весь день ее телефон не отвечал. Он следил за ее домом, не вылезая из машины, и знал, что она там, и понимал лишь одно: он ее любит, но им никогда больше не удастся даже поговорить друг с другом. Он уже решил жить без любви, понимая, впрочем, что и это решение жизнь заставит его нарушить. И когда уличная проститутка принялась расстегивать молнию у него на брюках, он спросил себя: где же Бог и как Он допустил существование такого мира? Сам Ник Лукакис абсолютно не понимал ни что ему делать дальше, ни хочет ли он вообще продолжать жить, а затем, чувствуя, что даже сексом заняться сейчас не в состоянии, просто сунул проститутке деньги и выставил ее из машины на тротуар.

Проститутка, вне себя от злости, вылезла из «Форда» и, подняв голову, увидела нечто такое, отчего ее затрясло крупной дрожью: мимо проехал блестящий черный «БМВ» с полным приводом, в котором она заметила тех двоих, которые довольно часто работали на мистера Муна. Эти двое, между прочим, направлялись в сторону порта, а затем намеревались выйти в море на стареньком траулере для ловли креветок, погрузив на него двенадцать трупов, которые нужно было поскорее утопить, пока полицейские заняты тем, что шныряют по району Кингз-Кросс и суют в тюремные фургоны всех без разбору. Ну, а люди неприметные, люди падшие, изувеченные, исполненные надежды и надежду утратившие, нуждающиеся в сострадании и готовые всем сострадать – в общем, всякий сброд, – проведут вечер в жалком стрип-молле, который носит слишком громкое название для подобных каждодневных сборищ стольких страдальцев.

Все возвращается в привычную колею, даже когда жизнь становится, казалось бы, совершенно невыносимой, и люди это понимают – о, они всегда все понимают, однако жизнь продолжается, а потому люди тут же находят извинения для собственного бездействия, ведь жить-то надо, ничего не поделаешь, так что приходится как-то к этой жизни прилаживаться. На площади у фонтана человек десять полицейских окружили какого-то бородача в потрепанной куртке-бомбере, размахивающего тупым кухонным ножом фирмы Wiltshire. Пока разворачивается эта трагическая сцена, кто-то делает заказ на бургер с курицей, поджаренной на решетке, а далеко в море двенадцать трупов неслышно соскальзывают в воду с палубы траулера. Но те десять полицейских пока ждут, не нападают, и какая-то женщина, ужасная в синем свете неонового фонаря, с покрытыми синяками белыми незагорелыми ногами и узловатыми от бесконечных инъекций венами, спрашивает: «Эй, не хотите немного развлечься? А если не хотите просто развлечься, то у меня и наркотики есть».

Но мужчины снова и снова проходят мимо нее, направляясь в Chairman’s Lounge, где их ждут совсем другие женщины, сформированные иным светом и иным цветом окрашенные – это красный цвет, цвет крови, пятна которой уже никогда никаким паром не выведешь ни с ковра в большой гостиной, все еще влажного после тщательной чистки, ни с барных табуретов; эта кровь окрашивает небеса, она течет в реках, она наполняет моря…

Они знают, хотя толком и не понимают этого, что отныне должны принадлежать какому-то иному миру – иному месту, иной идее, иному обществу, в общем, стать какими-то совсем другими; они чувствуют, хотя и не знают этого, что где-то совсем недалеко, на вечно вздымающейся глади моря, плавают трупы тех, кто к их обществу не принадлежит; тела этих людей, правда, очень недолго задерживаются на поверхности, похожие на сорванные штормом бурые водоросли; вскоре они по одному уходят под воду и исчезают навсегда.

Ферди, волосы которого сегодня блестят сильней, чем обычно, поднимает голову, и в глаза ему ударяет свет прожекторов, так что он не видит ни полуобнаженных женщин, застывших в неудобных позах и ждущих его сигнала, ни расслабленных мужчин в дорогих костюмах, удобно устроившихся внизу, в уютной темноте зала. А потом, изобразив на лице широкую улыбку и старательно ее всем демонстрируя, он хлопает в ладоши и негромко приказывает:

– Танцуйте!

И, хотя он произносит это почти шепотом, все прекрасно его слышат.

– Танцуйте! Теперь самое время вновь заняться танцами!