Неизвестный террорист - [118]

Власть и деньги должны были стать тем единственным, что останется в жизни, и политика должна была обеспечить их главенство. Ибо для политики центром жизни является человек, как бы постоянно противостоящий Вселенной. Любовь же, напротив, сливает человека и Вселенную воедино.

Когда Куколка шагнула из темноты коридора за предел светового круга, в ушах у нее звучала музыка Шопена. И слушая те божественные звуки, происхождение которых и сам Шопен объяснить не мог, она узнала объяснение своей собственной жизни.

Любви никогда не бывает достаточно, но любовь – это единственное, что у нас есть.

А в клубе Chairman’s Lounge уже на следующий день жизнь, как обычно, била ключом. Сэллс, Джоди и Марию вызвали аплодисментами, и они взобрались по тем же металлическим лесенкам на те же обитые пурпурным фетром столы и взялись руками за те же самые бронзовые шесты, а потом одарили зрителей теми же искусственными улыбками, радуясь тому, что, как только зазвучит привычная музыка, у них еще будет несколько минут, прежде чем они будут вынуждены хоть что-то сказать.

А в небесах взошел прекрасный месяц и повис над волшебным ночным городом, словно в конце волшебной сказки. И Уайлдер в своем домике в Редферне, устроившись на заднем дворике, закурила очередную сигарету с травой, вертя в руках открытку с деревцем-бонсай. Открытка пришла сегодня и была адресована ей, Уайлдер, и она все смотрела на ее обратную сторону, где не было ни ответа, ни привета. Там не оказалось даже имени отправителя.

Уайлдер было не по себе. И больше всего ей хотелось ни о чем не думать. Хотелось все забыть. Да, все забыть и совсем ни о чем не думать. Она еще некоторое время тупо смотрела на открытку с деревцем-бонсай, а потом подожгла ее и, когда открытка, почти догорев, обожгла ей пальцы, выронила ее останки на землю и стала смотреть, как они скручиваются, медленно исчезая в язычках пламени, и превращаются в золу.

А в порту в кромешной темноте ждал смерти китаец, запертый внутри палубного контейнера вместе с одиннадцатью своими товарищами по несчастью. Там их спрятали еще месяц назад в Шанхае. Но тогда они мечтали о многом. Теперь же этот китаец надеялся лишь на глоток воды, стараясь не думать ни о нестерпимой вони, ни об убийственной жаре и духоте, ни о том ужасном, но сейчас, слава богу, скрытом темнотой, поскольку батарейки в его фонарике окончательно сели, – об остальных своих товарищах, теперь уже мертвых. Ведь если бы он стал о чем-то таком думать, то просто сошел бы с ума. И он снова, возможно в последний раз, принялся стучать по твердой стальной стенке контейнера жестяной банкой с албанской томатной пастой.

Этот странный глухой стук разнесся над пирамидами тесно прижатых друг к другу контейнеров, над бухтой, над ее водами, к ночи вновь ставшими шелковыми, по которым на своей новой тридцатипятифутовой яхте плыл к причалу Тони Бьюканен, тоже старавшийся не думать ни о чем, разве что о первом чудесном бокале холодного пива, который он выпьет, когда вернется домой. Да, именно так он и поступит, думал он, старательно убеждая себя, что очень доволен и выпавшей ему судьбой, и тем, каков он сам.

Но в глубине души он чувствовал: есть нечто нестерпимое в том, чтобы продолжать жить вот так бог знает сколько еще лет, испытывая лишь одно доминирующее и неоспоримое чувство – скуку. В какой-то момент ему показалось, что он слышит повторяющийся глухой стук, но решил, что просто устал и слышит стук собственного сердца или, может, это стучит у кого-то старый дизельный двигатель «Гардинер». Затем эти глухие удары как бы растворились в прочих шумах и звуках большого города, и на крики, в какой-то момент ставшие почти понятными, ответа больше не потребовалось.

Сив Хармсен все еще продолжал работать, хотя давно перевалило за полночь; он в поте лица сверхурочно трудился, готовя свежие ордера для будущих арестов. Например, некой особы по имени Салли Уайлдер. Ее давно уже следовало взять под наблюдение за то, что она дважды нарушила правила, предусмотренные Поправкой ASIO: дважды рассказала посторонним, причем одна из них была известной террористкой, о своем аресте и допросе, имевшими место накануне. Во всяком случае, это дело представлялось ему совершенно ясным, и он рассчитывал, что Поправка будет применена к этой особе со всей суровостью и ее на пять лет упекут за решетку.

Над монитором у Сива Хармсена красовался стикер: «Для семейных ценностей самое ценное – это жизнь». По случаю пятнадцатой годовщины своего брака Сив собирался повезти все семейство на Фиджи. Он никогда в жизни не ссорился с женой, обожал детишек, и его супружеская жизнь могла служить примером для всех. Ходили упорные разговоры о том, что ему вот-вот предложат пост в канцелярии премьер-министра. И он не стал бы лгать самому себе, утверждая, что известие о смерти Джины Дэвис не доставило ему определенного удовольствия.

Да, тогда он испытал настоящую радость, однако теперь это ощущение почти испарилось. И, хотя предшествовавшая буре волна жары уже миновала, воздух у него в кабинете был какой-то спертый, и пахло там по необъяснимой причине чем-то на редкость неприятным. Утром, решил Сив Хармсен, надо поднять перед министром вопрос о необходимости наградить Ника Лукакиса за проявленное мужество. При мысли об этом Сив даже несколько приободрился. Ник заслужил эту награду. И он, Сив, будучи настоящим self-made man, понимал, как это важно – знать, что ты заслужил и свой успех, и свое счастье.