Неистовый Роланд. Песни I–XXV - [141]

Все это ситуации, которые характеризуются политической безысходностью (во Флоренцию Ариосто отправился 21 февраля, через день после возвращения герцога из Франции, где тот провел два месяца, добиваясь от Франциска I хоть каких-то гарантий, и добился лишь совета «пребывать в дружбе» с Медичи). Политические методы бессильны, политические аргументы исчерпаны, не осталось пространства для отступления и маневра, тупик, глухая стена. Ариосто появляется в этот момент, и у него не припрятано никаких козырных карт, у него нет никаких секретных полномочий. Он и здесь, в звездные часы своей биографии дипломата, не политик: он — человек, умеющий быть обходительным, приятным, умеющий располагать к себе собеседника; умеющий пробудить в нем интерес и доверие, наверное, умеющий коснуться каких-то его тайных струн. И, конечно, — способный внушить уважение к себе, способный поставить себя независимо и достойно, даже представляя сторону слабого, припертого к стене, вынуждаемого к сдаче. Это именно такой человек, какого мы видим в его сатирах.

Семь сатир Ариосто, семь стихотворных посланий, написанных самая ранняя в 1517 г., самая поздняя — в 1525 г., конечно, не самый надежный источник для реконструкции его характера. Это прежде всего литературный жанр, в котором и образ мира, и образ лирического героя, носящего имя Лудовико Ариосто, стилизованы в соответствии с условиями жанра и, в первую очередь, в соответствии с ясно просматриваемым образцом. Таковым является Гораций, причем не столько в одноименном жанре, сколько в одах и посланиях. С Горацием как автором сатир Ариосто объединяет главным образом общий пессимистический взгляд на мир, из од почерпнуты некоторые центральные темы: например, тема уединения, темы довольства малым, дружбы, поэзии. К Горацию отсылает и двоемирие ариостовских сатир, где мир досуга не только противостоит миру дела, но и морально над ним возвышается. Дает о себе знать и прославленное горацианское чувство меры, его «золотая середина» — скажем, в совете, обращенном к другу и кузену Аннибале Малагуччо (сатира V), не искать себе в жены красавицу, но не впадать и в противоположную крайность.

В таком повороте темы чувствуется некоторая ирония; она чувствуется в сатирах часто — лишившись иронии, послания Ариосто превратились бы в банальные житейские предписания. В данном случае ирония обращена и на предмет, о котором идет речь (женитьба родственника), и на тот образ действий, который преподносится как наилучший. Можно сказать, что она касается самого принципа «золотой середины». Ирония, иначе говоря, — это та форма, посредством которой сатирический поэт Ариосто заявляет о своей независимости от сатирического поэта Горация. Ирония может быть обращена на самого себя (пример чему — каталог причин, побудивших Ариосто отказаться от поездки с кардиналом в Венгрию): тем самым утверждается независимость не только от литературной маски, выбранной вместе с литературным жанром, но и от своей социальной роли, от своего эмпирического образа, даже от своего реального характера.

Независимость и свобода — лейтмотив сатир (тогда как у Горация эта тема проходит как бы в подтексте и случаи, когда она выговаривается впрямую, единичны). Но что понимал под независимостью Ариосто? Нечто в сущности очень скромное. Он даже не вспоминает о воклюзском отшельнике, о той идеальной модели уединенного собеседования с музами, которую завещал грядущим векам Петрарка. Ему нужно, чтобы его ценили за то, за что ценит себя он сам. Чтобы его поэзия считалась его службой. В век, когда культура повсеместно становилась мерилом социального престижа, это желание не было чем-то химерическим и поэтически бесплотным. Оно было выбором — взвешенным, обязывающим, хотя и рискованным, поскольку, как мы видели, в Ферраре такая форма социального самоопределения не поощрялась.

Уже в дебюте Ариосто заявляет о себе как поэте Феррары, феррарской династии, феррарской политики. Первое же его латинское стихотворение, до нас дошедшее, «ода к Филирое» (1494), рисует картину безмятежной любовной идиллии, которую не смущает надвинувшаяся военная гроза — это феррарская программа нейтралитета в инобытии античных лирических формул. Стихотворения, адресованные к политической злобе дня и содержащие более или менее завуалированную (завуалированную жанровой топикой и формой) апологетику конкретных политических действий — это лишь одна из возможных разновидностей поэтического «служения». Существовали и другие, мимо них Лудовико также не прошел, сейчас же отметим, что к данному разряду апологетического и злободневного комментария относится известная первая эклога Ариосто. Известность у нее скорее печальная: потомки почти единодушно сочли ее низким поступком. Дело в том, что в декорациях вергилиевской буколики она представляет одно из наиболее мрачных событий в истории правящего феррарского дома: заговор Ферранте и Джулио д’Эсте — и рисует заговорщиков, особенно Джулио, самыми черными красками. Собственно, оправдать их было трудно — заговор предполагал двойное, если не тройное братоубийство (кроме герцога и кардинала еще и Сиджисмондо) — но понять можно. Поведение намеченных к закланию жертв, и прежде всего кардинала, во всей этой истории также весьма неприглядно. Ипполито и Джулио столкнуло любовное соперничество: оба не остались равнодушны к прелестям Анджелы Борджа, фрейлины и кузины герцогини Лукреции. Прекрасная испанка предпочла бастарда Джулио; кардинал отомстил и отомстил жестоко: во время случайной встречи за городскими стенами (кардинал со свитой ехал на загородную виллу, Джулио с нее возвращался) приказал вырвать сопернику глаза. У Ипполито есть лишь два смягчающих вину обстоятельства: непредумышленность и мгновенное раскаяние. Во всяком случае он не дал довести исполнение приказа до конца: Джулио жестоко пострадал и навсегда утратил красоту, которой очень гордился, но зрение к нему через какое-то время вернулось. Герцог сделал все, чтобы замять случившееся и примирить братьев — добился же, что ненависть Джулио, которому предложили удовлетвориться формальными извинениями, обратилась и на него. Так вот обо всем этом в эклоге Ариосто нет ни слова. Дон Джулио изображается в ней чудовищем, а его противоестественная жажда братской крови объясняется причинами, так сказать, натуральными: двойной незаконнорожденностью. Виновником его появления на свет объявлен не Эр-коле (Гераклид, как он зовется в эклоге), а некий весьма нелестно характеризуемый Эмофил.