Недуг бытия (Хроника дней Евгения Баратынского) - [135]

— Друзья мои, я прожил странную жизнь. Иногда мне кажется даже, что я вовсе и не жил, а лишь слушал из какого-то далека жизнь и робко готовился к ней.

Он прикрыл глаза; лицо его стало печально и напряженно, как у слепого.

— Я очнулся постепенно…

Он внезапно улыбнулся широкой ребячьей улыбкой. И радостно, согласно потянулись к нему глаза встрепенувшихся собеседников — даже Головин оторвал наконец свой угрюмый взгляд от скатерти, даже утомленный долгим сидением Александр Иваныч оживленно закивал из своего угла, посылая пухлою ручкой воздушные поцелуи.

— Ныне я верю твердо: болезненная эта дрема рассеется, истинная деятельность расцветет ярко и победоносно. Ничего нет на свете страшнее неподвижности. Я вернусь домой исцеленным от многих моих предубеждений.

— Не возвращайтесь, — вдруг буркнул Головин, — Вы нужнее здесь, нам.

— Нет, вернусь, — усмехаясь, возразил он. — Вернусь и, насколько мне отмерено сил, буду трудиться.

— Виват! — басисто возгласил Сазонов.

— Виват! — надтреснутым тенорком поддержал Тургенев.

Головин, осанисто выпрямившись, двинулся с бокалом в руке к Баратынскому.

— Я прошу, — начал он хмуро.- Je vous prie… [168] — Он стал как-то боком, плечом, словно собираясь толкнуть собеседника.- Je suis trХs coupable [169].

— Je suis plus coupable que vous [170], - возразил Баратынский и троекратно, по-московски, расцеловал воинственного строптивца.

LXV

Доктора настаивали на том, чтоб задержаться в Париже, покуда не уймутся головные боли и задыхания.

— Пустое, — возражал он, — совершенно безопасные приливы, и лучшее лекарство против них — приливы морские. Странник должен странствовать. Не хмурься, Настенька: дорога исцелит меня и выветрит пыль моей мизантропии навсегда!

— Но Тургеневы тоже советуют обождать. Тяготы морского путешествия…

— А Италия? Тень ворчливого добряка Боргезе денно и нощно укоряет меня за промедленье!

Он рвался в дорогу, подстрекая детей и успокаивая жену своею неутомимою бодростью.

Приближение моря, Италии томило его какою-то чувственной, телесной радостью. По пути в Марсель он даже бросил курить, чтобы полнее обонять несущийся с моря ветерок.

Дорога ползла меж скучных, приземистых холмов; убоги были редкие домики, выглядывающие из-за лоз, насаженных высокими фестонами Ю l'italienne [171]; оливковые деревца неприятного сероватого цвета перемежались печально-долговязыми кипарисами. Скудость деревьев подчеркивалась блеклостью травы, пейзаж обескураживал своей бедностью, Но Левушка то и дело высовывался из окна кареты и восклицал:

— Как красиво! Это уже почти Италия, да?

— Почти Италия, — отвечал он с тихим суеверным смешком. И ловил себя на мысли, что боится не доехать до Италии, что судьба возьмет да и позавидует его счастью.

— Папа, а тот кипарис — точь-в-точь Дон Кишот, правда? — крикнул Николенька.

— Правда, — поддакнул он умиленно.

Дорога, сутулясь и явственно напрягаясь, приподымалась все круче. Лошади едва тащили карету. Дети и Настасья Львовна дремали, сморенные послеобеденной жарой. Поджарый немецкий пастор в черном долгополом сюртуке и тучный итальянский негоциант спали, родственно соединившись склоненными друг к другу лбами. Он отворил дверцу и выпрыгнул на землю. Левушка и Николенька, мигом очнувшись, последовали его примеру. Дилижанс остановился посреди маленького, вдавленного в каменистую почву плато, окруженного страдальчески скрюченными, обрубленными шелковицами. Кондуктор, придерживая на боку кожаный кошель, побежал в деревню.

Закат, приторно золотой и меланхоличный, но уже просторный, приморский, медлительно разливался по небу. Ветер дышал душно и влажно.

О, грустно, грустно мне! Ложится тьма густая

На дальнем западе — стране святых чудес, —

напыщенно продекламировал из Хомякова Левушка.

Николенька карабкался по обочине, перепрыгивая с камня на камень. Внезапно он остановился на зубчатом гребне, присел, как перед отчаянным прыжком, и завопил ликующе:

— Ур-ра! Мо-ре!

И тотчас высунулась из окошечка напомаженная, черно-сивая голова итальянца и закивала мелко, словно поплавок, дергаемый невидимой рыбой.

— Il mare, ma-are [172],- сладостно протянул негоциант, словно лакомым сюрпризом угощая попутчиков.

Внизу, вдалеке, с видом доверчивым, но и настороженным, разворачивалось и приподымалось навстречу путешественникам огромное пространство, полное усталого бронзового блеска и дымчатой сиреневой мглы. Паруса и мачты обольщенно нежились в нем, причастные одновременно и морю и сливающемуся с ним небу. И четко награвированной виньеткой темнел берег с забавно маленькими башнями, конусом маяка и булавочными шпилями соборов.

Перед Ливорно вскипел шторм. Пароход несся с безумной быстротой, казалось взлетая к самому небу и проваливаясь в черные недра преисподней. Палуба покрылась больными дамами, вскоре сползшими в каюты. Там, внизу, было неимоверно душно. Оставив Настасью Львовну с Александрин и Николенькой, он снова выбрался с Левушкою наверх.

К ночи непогодь несколько стихла. Сидя на чемоданах, покрытых шинелями, они молча наслаждались ропотом и змеистым блеском вод. Неаполитанский музыкант — длинноногий старик, хромающий и припрыгивающий, как щегол в тенетах, — бегал по палубе, напевая что-то и дирижируя долгопалой рукою, словно подстрекая волны к новым атакам. Костлявый, похоронно торжественный англичанин вежливо улыбался пучине.