Недуг бытия (Хроника дней Евгения Баратынского) - [134]
— Отчего же? Я отвечу… Но вы, господин Головин, хотите продолжать?
— Разумеется. Русь, воспеваемая славянофилами и Гоголем, сия необгонимая птица-тройка, изжила себя и все свои возможности уже к концу екатерининского царствованья. Ни на что самостоятельное она ныне не способна. Верите ли вы, — Головин уперся в него тяжелым взглядом покрасневших глаз, — что в растоптанной и жалкой отчизне нашей могут возникнуть идеи истинной свободы? Могут ли на сей болотистой почве возникнуть конституция, парламент, вольная печать?
Головин небрежно отмахнул расхлыставшийся галстук в сторону и победоносно отвалился на спинку стула.
Баратынский дружелюбно улыбнулся азартному контрверзисту. Так же спорил, бывало, Серж. Давняя молодость вдруг воскресла перед ним, заговорила перебойчиво и жарко, обступила со всех сторон… И радостно и тревожно заныло стиснутое ею сердце.
— Я не столько в идеи верю, милый Иван Гаврилович, сколько в личности, — стараясь не впасть в тон учительства, тихо заговорил он. — Нравственный хаос, царящий в современности, могут, по-моему, победить лишь отдельные люди. Личности, наделенные даром гармонии, живым чувством добра.
— Да! — подхватил Огарев, благодарно блестя увлажнившимися глазами. — Разбросанные и разбежавшиеся души концентрируются, становится силами действительными и действующими…
— Я тоже вместе с вами верю, что силы добра и света значат не менее, чем силы зла и тьмы. А конституция и парламент, о коих вы так мечтаете… — Евгений ласково кивнул насупившемуся Головину, — достаточно ли их для счастия человечества?
— Да! — азартно воспрянул совсем было размягчившийся Сазонов. — Да! Ибо парламент — это голос масс, трибуна народа!
— Вероятно, вероятно… — Он опять прикрыл глаза: серое облако сгущалось и нависало, предвещая припадок несносной головной боли. — Но ведь даже если они учредятся в России — все равно тесно покажется. То, что ныне мнится таким упоительным простором, такой волей: конституция, парламент, — разве уместится в этих пределах душа размашистой родины нашей?
— Но позвольте: как же все-таки идеи? — наседал Сазонов. — Например, христианство?
— Идея способна увлекать, покуда она молода, как… — он сжал виски, — как народившееся божество. Когда же она делается достояньем толпы…
— Но христианство? — упрямо повторил Сааонов.
— Вы как бы пытаете меня; пробуете иглой меж ребер. — Баратынский хмуро усмехнулся. — Но ужели вы думаете, что христианство правильно понимаемо всеми, кто его исповедует? Понять идею до конца способен лишь ее творец и кто за нее пострадал. — Баратынский осторожно улыбнулся. — Я же на веку моем еще не встретил человека, истинно похожего на Христа.
— Стало, идеи всеобщей быть не может? — хрипло спросил Головин.
— Нет, по-моему.
— Стало, и создать законы всеобщего счастия для большинства, обитающего планету нашу, — невозможно?
— Не знаю, право.
Головин поднял набрякшее лицо:
— А все-таки любезное наше отечество — без-на-дежно! Декабристы хоть и школьничали, но дело пытались делать. Вос-ста-ва-ли! Под-жи-га-ли! А нынешние? Один Белинский и дышит еще. А славянофилы ваши, — он ернически поклонился своему противнику. — Киреевский, Хомяков: "Дух истины открывается лишь любящему сердцу", "Западная церковь поставила силлогизм на место любви". Плевать мне на церковь и на любовь! И не церковников объединять надобно, а ра-бот-ни-ков! И нечего там искать, в дремучем лесу отеческом! Я бе-жал оттуда, как из зачумленного края! Когда проезжали под последним российским шлагбаумом, сей полосатой гильотиной, я невольно пригнул голову!
Головин взял трубку и, пошатываясь, отошел к окну.
— А живописен был бы Головин без головы, — шепотом скаламбурил подсевший Тургенев. — Ну-с, мон шер, впредь вы не станете, я чай, искать симпосии сих молодых витий?
— Стану, — с улыбкой ответил Баратынский. — Непременно стану. Они — новая семья наша. Они — новая молодость.
— Киреевский, да и Хомяков вовсе не ретрограды, — урезонивал вернувшегося оппонента Сатин. — Киреевский утверждает, что нам, русским, необходима философия, что собственное наше мышление разовьется из нашей собственной жизни…
— Вздор! Нет у нас никакой собственной жизни! Есть сон и смерть. И ве-ли-ко-лепная муза господина Баратынского потому так пленила наших соотечественников, что рекла лишь скорбь и смерть.
Все смолкли. Даже хозяин, благообразный буржуа с бородкой а ля Ришелье, с брезгливым испугом воззрился на столик, занятый неутомимыми спорщиками.
— Если ты произнесешь еще хоть одно слово, Иван, — бесстрастно и тихо вымолвил побелевший, как скатерть, Огарев, — то я завтра же вызову тебя на дуэль.
Головин мрачно понурился и засопел, как одернутый за руку мальчик-капризун.
— Неужто не способен ты понять, что скорбь — это путь к истине? Склони голову не перед полосатым российским шлагбаумом — не за что тебя покамест гильотинировать, — а…
— Перед чем же прикажешь мне склонить голову? — пробурчал Головин и положил на стол сжатые кулаки.
— Перед русским страданьем и русскою скорбью.
Евгений отер лоб и с силой откинул голову. Зала выпрямилась; серое облако развеялось; молодые взволнованные русские лица пытливо и смущенно глядели на него. Он встал и поднял бокал.
— Привели, барин! Двое дворовых в засаленных треуголках, с алебардами в руках истово вытянулись по сторонам низенькой двери; двое других, одетых в мундиры, втолкнули рыжего мужика с безумно остановившимися голубыми глазами. Барин, облаченный в лиловую мантию, встал из кресел, поправил привязанную прусскую косу и поднял золоченый жезл. Суд начался.
Пугачёвское восстание 1773–1775 годов началось с выступления яицких казаков и в скором времени переросло в полномасштабную крестьянскую войну под предводительством Е.И. Пугачёва. Поводом для начала волнений, охвативших огромные территории, стало чудесное объявление спасшегося «царя Петра Фёдоровича». Волнения начались 17 сентября 1773 года с Бударинского форпоста и продолжались вплоть до середины 1775 года, несмотря на военное поражение казацкой армии и пленение Пугачёва в сентябре 1774 года. Восстание охватило земли Яицкого войска, Оренбургский край, Урал, Прикамье, Башкирию, часть Западной Сибири, Среднее и Нижнее Поволжье.
«Свои» — повесть не простая для чтения. Тут и переплетение двух форм (дневников и исторических глав), и обилие исторических сведений, и множество персонажей. При этом сам сюжет можно назвать скучным: история страны накладывается на историю маленькой семьи. И все-таки произведение будет интересно любителям истории и вдумчивого чтения. Образ на обложке предложен автором.
Соединяя в себе, подобно древнему псалму, печаль и свет, книга признанного классика современной американской литературы Дениса Джонсона (1949–2017) рассказывает историю Роберта Грэйньера, отшельника поневоле, жизнь которого, охватив почти две трети ХХ века, прошла среди холмов, рек и железнодорожных путей Северного Айдахо. Это повесть о мире, в который, несмотря на переполняющие его страдания, то и дело прорывается надмирная красота: постичь, запечатлеть, выразить ее словами не под силу главному герою – ее может свидетельствовать лишь кто-то, свободный от помыслов и воспоминаний, от тревог и надежд, от речи, от самого языка.
В новой книге известного режиссера Игоря Талалаевского три невероятные женщины "времен минувших" – Лу Андреас-Саломе, Нина Петровская, Лиля Брик – переворачивают наши представления о границах дозволенного. Страсть и бунт взыскующего женского эго! Как духи спиритического сеанса три фурии восстают в дневниках и письмах, мемуарах современников, вовлекая нас в извечную борьбу Эроса и Танатоса. Среди героев романов – Ницше, Рильке, Фрейд, Бальмонт, Белый, Брюсов, Ходасевич, Маяковский, Шкловский, Арагон и множество других знаковых фигур XIX–XX веков, волею судеб попавших в сети их магического влияния.
Все слабее власть на русском севере, все тревожнее вести из Киева. Не окончится война между родными братьями, пока не найдется тот, кто сможет удержать великий престол и возвратить веру в справедливость. Люди знают: это под силу князю-чародею Всеславу, пусть даже его давняя ссора с Ярославичами сделала северный удел изгоем земли русской. Вера в Бога укажет правильный путь, хорошие люди всегда помогут, а добро и честность станут единственной опорой и поддержкой, когда надежды больше не будет. Но что делать, если на пути к добру и свету жертвы неизбежны? И что такое власть: сила или мудрость?
В 1965 году при строительстве Асуанской плотины в Египте была найдена одинокая усыпальница с таинственными знаками, которые невозможно было прочесть. Опрометчиво открыв усыпальницу и прочитав таинственное имя, герои разбудили «Неупокоенную душу», тысячи лет блуждающую между мирами…1985, 1912, 1965, и Древний Египет, и вновь 1985, 1798, 2011 — нет ни прошлого, ни будущего, только вечное настоящее и Маат — богиня Правды раскрывает над нами свои крылья Истины.