Недуг бытия (Хроника дней Евгения Баратынского) - [132]
Николай Иванович легонько ударил тростью.
— От меня ждут верноподданных извинений и внушают мне, что я вновь должен просить прощенья. А я отвечаю внушителям моим, что считаю себя правым. — Он сердито кивнул на пугливо ссутулившегося Александра Иваныча. — Довольно с меня, что давние мои оправдательные записки так дорого мне стоили. Знайте же, что слова о совещании злодеев и разбойников вставлены мною по настоянью брата моего.
— Но ведь казнь, казнь грозила, Коленька! — едва не взрыдал Александр Иваныч, выбегая из-за стола и ковыляя к своему ненаглядному деспоту. — Ведь хочется на родину-то, а? Ведь хочется, Коленька! — Он всхлипнул, удерживая в воздухе отстраняющую руку брата. — Ведь могилки драгоценные там, бе… березки…
— Перестань, — строго остановил Николай Иванович и в знак снисхожденья потрепал лысое темя старого сводника. — Будет тебе, неприлично. — Он обратил к гостю зоркий и повелительный взгляд: — Знайте же, мой дорогой поэт: безумцы декабря — не разбойники; но благороднейшие люди. Через сто лет их эшафот послужит пьедесталом для их памятника.
— Да, да! — подхватил приободрившийся Александр Иваныч. — Многие из наших здесь сходятся в этом с Коленькой! Многие — из тех, кто нас не боится! — Он захихикал и ловко бросил в рот кусочек сыру.
— Но кто же здесь из наших, однако? — спросил Баратынский.
— О! Есть презанятные. Во-первых (Александр Иваныч важно выпятил полную глянцевитую губу, и пухлые его щеки прервали свое, казалось, неостановимое движенье), во-первых, Огарев, — слыхали небось? Сочинитель.
— Стихи?
— Да. И некоторые весьма недурны… Засим — Сатин. Человек пылкий, честный. Когда там, на родине (Тургенев сделал ручкою жест, обозначающий нечто бесконечно далекое и безнадежное), произошла арестация всех его друзей, он, дабы не испугать матушку неминучим визитом жандармов, больной, сам прикатил в Москву и предал себя властям.
— Что же далее?
— У бедняги было с собой всего две рубахи, но и их отобрали. — Александр Иваныч сардонически усмехнулся. — В Англии всякого колодника, привозимого в тюрьму, тотчас сажают в ванну. У нас же берут предварительные меры против чистоты! — Он с яростью проглотил конфекту, и лицо его приняло такое гадливое выраженье, словно он невзначай съел головастика. — Затем бедного Сатина заперли в какой-то нетопленной кирпичной конуре, где он валялся несколько дней в жару и беспамятстве, и лишь в начале зимы перевели в Лефортовский гошпиталь… Охх! — Александр Иваныч, жалобно морщась, потер бок. — Ревматизмы одолели! Сущее окаянство. — Он оглянулся на брата, беседующего о чем-то с женою, и сказал таинственным шепотом: — Ежели Коленька даст согласье, поедем и мы вслед за вами под яхонтовые небеса Италии. Ах, Италия, Италия! — Он зажмурился и выпятил губы. — Только она да Англия, мон шер, и заслуживают права на существованье. Все остальное — хоть потопом залейся. И в первую голову отечество наше.
— Вы слишком жестоки, добрейший Александр Иванович. Я не желал бы, чтобы наше несчастное отечество потонуло. — Баратынский улыбнулся. — Может быть, достаточно будет посадить его в горячую ванну, но потоплять — je cherche Ю rИfuter votre proposition [160].
Он сказал хозяйке изысканный французский комплимент, заставив расцвести ее некрасивое и печальное лицо, почтительно раскланялся с младшим Тургеневым и на прощанье попросил Александра Иваныча, дружественно полуобняв его округлый стан:
— Вы премного обяжете меня, ежели познакомите с этими молодыми людьми.
— Ах, я очень опасаюсь, что беседа сих сорванцов не обогатит вашей изящной души, мон шер, — возразил Тургенев. — Если Огарев поэт и наделен чувством прекрасного, а Сатин страдалец и посему способен понимать многое, то неразлучные их спутники Головин и Сазонов люди ве-сьма провокантные [161] и даже нетактичные. — Александр Иваныч горестно вздохнул, щеки его обиженно надулись. — Особливо Головин — un grand agitateur Golovine! [162]
Баратынский улыбнулся: князь Вяземский называл добрейшего и всегда воспламененного Александра Иваныча un grand agitИ [163].
Он пристально и приветливо вглядывался в их лица, вслушивался в голоса. Все нравились ему: по-офицерски подтянутый Головин, плотный крепыш Сазонов, худощавый Сатин, нервно приглаживающий молодую, успевшую заиндеветь с боков эспаньолку, и Огарев, с трагическими бровями которого так не вязались два чуба, неукротимо дыбящиеся надо лбом…
— Поздравляю вас, господа, — молвил Александр Иваныч, торопливо глотая целую пригоршню пикулей, — поздравляю с новым указом нашего человеколюбимого правительства.
— Какой указ? — быстро спросил Головин.
— О дополнительных правилах на выдачу заграничных пассов [164]. Нас всех словно по голове треснули. Теперь не погуляешь по Европе свободно. — Он вздохнул и, сморщившись, потер бок и живот. — Ох, да и где она, свобода?
— Да, вашему поколенью повезло несравненно более, нежели нам, — Головин любезно поклонился Тургеневу, но в любезности этой сквозило что-то дерзкое, армейское. — К сожаленью, даже самые решительные люди вашего времени не умели воспользоваться обстоятельствами. Витязи декабря проморгали момент.
— Привели, барин! Двое дворовых в засаленных треуголках, с алебардами в руках истово вытянулись по сторонам низенькой двери; двое других, одетых в мундиры, втолкнули рыжего мужика с безумно остановившимися голубыми глазами. Барин, облаченный в лиловую мантию, встал из кресел, поправил привязанную прусскую косу и поднял золоченый жезл. Суд начался.
Пугачёвское восстание 1773–1775 годов началось с выступления яицких казаков и в скором времени переросло в полномасштабную крестьянскую войну под предводительством Е.И. Пугачёва. Поводом для начала волнений, охвативших огромные территории, стало чудесное объявление спасшегося «царя Петра Фёдоровича». Волнения начались 17 сентября 1773 года с Бударинского форпоста и продолжались вплоть до середины 1775 года, несмотря на военное поражение казацкой армии и пленение Пугачёва в сентябре 1774 года. Восстание охватило земли Яицкого войска, Оренбургский край, Урал, Прикамье, Башкирию, часть Западной Сибири, Среднее и Нижнее Поволжье.
«Свои» — повесть не простая для чтения. Тут и переплетение двух форм (дневников и исторических глав), и обилие исторических сведений, и множество персонажей. При этом сам сюжет можно назвать скучным: история страны накладывается на историю маленькой семьи. И все-таки произведение будет интересно любителям истории и вдумчивого чтения. Образ на обложке предложен автором.
Соединяя в себе, подобно древнему псалму, печаль и свет, книга признанного классика современной американской литературы Дениса Джонсона (1949–2017) рассказывает историю Роберта Грэйньера, отшельника поневоле, жизнь которого, охватив почти две трети ХХ века, прошла среди холмов, рек и железнодорожных путей Северного Айдахо. Это повесть о мире, в который, несмотря на переполняющие его страдания, то и дело прорывается надмирная красота: постичь, запечатлеть, выразить ее словами не под силу главному герою – ее может свидетельствовать лишь кто-то, свободный от помыслов и воспоминаний, от тревог и надежд, от речи, от самого языка.
В новой книге известного режиссера Игоря Талалаевского три невероятные женщины "времен минувших" – Лу Андреас-Саломе, Нина Петровская, Лиля Брик – переворачивают наши представления о границах дозволенного. Страсть и бунт взыскующего женского эго! Как духи спиритического сеанса три фурии восстают в дневниках и письмах, мемуарах современников, вовлекая нас в извечную борьбу Эроса и Танатоса. Среди героев романов – Ницше, Рильке, Фрейд, Бальмонт, Белый, Брюсов, Ходасевич, Маяковский, Шкловский, Арагон и множество других знаковых фигур XIX–XX веков, волею судеб попавших в сети их магического влияния.
Все слабее власть на русском севере, все тревожнее вести из Киева. Не окончится война между родными братьями, пока не найдется тот, кто сможет удержать великий престол и возвратить веру в справедливость. Люди знают: это под силу князю-чародею Всеславу, пусть даже его давняя ссора с Ярославичами сделала северный удел изгоем земли русской. Вера в Бога укажет правильный путь, хорошие люди всегда помогут, а добро и честность станут единственной опорой и поддержкой, когда надежды больше не будет. Но что делать, если на пути к добру и свету жертвы неизбежны? И что такое власть: сила или мудрость?
В 1965 году при строительстве Асуанской плотины в Египте была найдена одинокая усыпальница с таинственными знаками, которые невозможно было прочесть. Опрометчиво открыв усыпальницу и прочитав таинственное имя, герои разбудили «Неупокоенную душу», тысячи лет блуждающую между мирами…1985, 1912, 1965, и Древний Египет, и вновь 1985, 1798, 2011 — нет ни прошлого, ни будущего, только вечное настоящее и Маат — богиня Правды раскрывает над нами свои крылья Истины.