Недуг бытия (Хроника дней Евгения Баратынского) - [131]

Он писал разгонисто, вольно, не промокая клякс и не ставя точек:

"Поздравляю вас, милые Путяты, с новым годом, обнимаю всех; желаю вам его лучше парижского, который не что иное, как привидение прошлого, в морщинах и праздничном платье…"

Огненная шутиха взвилась к карнизу, озарила комнату лихорадочно-ярким светом. Он задернул штофную гардину. Стало тихо, темно.

"Поздравляю вас с будущим, ибо у нас его больше, чем где-либо; поздравляю вас с нашими степями, ибо это простор, который ничем не заменят здешние науки; поздравляю вас с нашей зимой, ибо она бодра и блистательна и красноречием мороза зовет нас к движению лучше здешних ораторов; поздравляю вас с тем, что мы в самом деле моложе двенадцатью днями других народов и посему переживем их, может быть, двенадцатью столетьями".

Он позвонил. Вошел долгоногий камердинер. В Париже он обучился щегольству и завел серые перчатки: одну носил на левой руке, а вторую держал в правой — для придания себе контенансу. Белое холеное лицо, обвязанное русой полоской бакенов, было безмятежно, глаза голубели зимней снежной скукой.

— Трубку, любезный друг. И огня.

Камердинер набил трубку, поднес свечу.

— Спасибо. Спасибо, милый.

И, с удовольствием глядя в степные глаза малого, сказал по-французски:

— Comme il est bЙte. Comme il est admirablement bЙte… [158]

LXMI

Встреченный в Cabinet de lecture [159] Александр Иванович Тургенев был прежний, совершенно питерский и московский: франтоватый, усердно молодящийся, весело говорливый.

— Так вы, мон шер, всерьез насчет брата моего? Боже, как он будет счастлив! Наши любезнейшие соотечественники бегут его в Париже пуще холеры! Николенька не может даже посещать русскую посольскую церковь… Неужто не убоитесь? — Александр Иваныч встряхнул пышной, изрядно поседелой буклей и прищурил бирюзовый глазок, отчего лицо его приняло слегка лукавое выражение, — словно у женщины, которая собирается вкусить нечто сладкое.

— Ей-богу, не убоюсь, — смеясь, подтвердил Баратынский.

Николай Иванович, человек гораздо менее светский и симпатичный, нежели его брат Александр, гостя встретил с пасмурною ласковостью. Впрочем, когда его жена, горбоносая француженка, благоговеющая перед строгим мужем, но страшно обижающаяся на него, ибо он говорил при ней с соотечественниками только по-русски, выпорхнула из комнаты, он улыбнулся как бы через силу и молвил глуховато:

— До сих пор помню и люблю "Звезду" вашу. В мглистые мои вечера она освещает мои небеса.

Александр Иваныч, обрадованный, словно похвалили не Баратынского, а его, празднично оживился.

— Какое счастье — встретить здесь, в окаянном этом Вавилове, своего! — Александр Иваныч громко отдулся и, наклонившись над столом, принялся намазывать майонезом сладкий бисквит. Перехватив удивленный взгляд гостя, он рассмеялся простодушно:- Да, моншерчик! От такой жизни аппетит разыгрывается каннибальский! Выходишь из отеля воздухом подышать (он с жадностью ухватил рукою горсть жареных каштанов и проворно запихал за щеку) — и тебя тотчас увлекает некий вихрь (он оттопырил и без того одутлые щеки и шумно, пыхнул, будто раздувая самовар). Вихрь — воистину! Не идешь, а бежишь! А коли едешь, то кабриолет так и жжет мостовую! А кругом — газетчики, здешние знакомцы, наши… — Александр Иваныч, спохватившись, смущенно скосился на поугрюмевшего брата. Баратынский незаметно улыбнулся. Его трогала эта дружба. Милый толстый бонвиван добровольно оставил ради обожаемого брата обе русские столицы, непрестанно баловавшие его своим усмешливым вниманьем, и, отстранившись от всех своих ровесников и сослуживцев, подписавших смертный приговор его Коленьке, искал себе прибежища и сомнительных занятий здесь, в Париже, дабы слабыми своими силами служить единственному своему родичу и кумиру.

— Как вы нашли, дорогой Николай Иванович, правительственный указ об обязанных крестьянах? — спросил он.

Тургенев сердито переложил трость из одного кулака в другой и сердито пристукнул ею о пол.

— Знаю; многим в Москве и Петербурге сей указ знаменьем прогресса кажется, — усмехнувшись, отвечал он. — А по мне, знаменательней иное знамение. В институте инженеров-путейщиков несколько старших кадет освистали ротного. — Николай Иванович кашлянул почти миролюбиво. — Обычная шалость, не так ли?

— Обычная, Коленька, совсем обычная, — радостно пролепетал Александр Иваныч и потянулся за конфектой.

Старший брат сурово нахмурился.

— Приехал Клейнмихель, собрал подробности и представил дело государю как самое злостное.

— Что же государь? — спросил Евгений, почти с опаской следя за кулаками и тростью знаменитого вольнодумца.

— Разжаловал пятерых в рядовые. С назначеньем на Кавказ и наказаньем каждого тремястами розог, — отчеканил Тургенев.

Воцарилось тяжелое молчанье. Александр Иваныч, стыдливо прикрыв рот ладошкой, докушивал свою конфекту. Носастая француженка пугливо обегала быстрыми прекрасными глазами лица этих загадочных русских.

Мучительно краснея, словно вина за наказанье кадет лежала и на нем, Баратынский проговорил подавленно:

— Какой ужас. Даже сюда долетает этот тлетворный ветер… А я еще недоумевал, отчего вы не возвращаетесь на родину.