Небоглазка - [26]

— Это я, — говорит Небоглазка.

— Это ты.

— Я не многое могу говорить, Эрин.

— И не надо.

Я посмотрела на Дедулю:

— Это она?

— Да, — говорит. — Это Небоглазка.

Глаза его наполнились воспоминаниями, тайнами и путаницей, царившей в его голове.

— Всё было неправильно, — говорит. — Всё были выдумки.

Небоглазка водит пальчиками по своему изображению, по матери, отцу, сестре и братьям.

— Мое имя Анна.

Она прикусила губу, произнося это имя.

— Анна, — шепчет. — Анна. Анна. Странное чувство во рту. Анна. Анна.

— Ты в детстве была очень хорошенькая, — сказала я.

Январь взял фотографию и внимательно посмотрел:

— Да, правда. Ты была очень хорошенькая, Анна.

— Я не была рыбкой-лягушкой в глубине Черной Грязи.

— Нет. Ты была рыбкой-лягушкой, так же как я, внутри у твоей мамы.

Она снова взяла фотографию. Потрогала лицо женщины. В глазах — растерянность, потрясение, счастье.

— Это моя мама. Это мой папа. Это мои братья и сестра.

Были и другие фотографии. Выцветшие, мятые, размытые, как будто они долго пролежали в воде. На всех были одни и те же люди. Вот вся семья сгрудилась, хохоча, на диване в гостиной. Были снимки детей отдельно и родителей отдельно. Была свадебная фотография родителей: она — в длинном белом платье и фате, он — в черном костюме, на обоих лицах улыбки. Была фотография на маленькой яхте, где все столпились у мачты, одетые в непромокаемые куртки и спасательные жилеты, даже маленькая Анна. Ветер развевает волосы, за спинами плещет море.

Мы рассматривали фотографии — прошлое Анны. Я сказала:

— Ты была очень счастливая.

— Это правда.

Она взяла меня за руку.

— Но у меня в голове все бьется, как голубиное крыло, и плещется, как текучая вода, и пляшет, как пыль. Я не знаю, счастливая я сейчас или нет.

— У тебя была чудесная мама. У тебя был чудесный папа. У тебя были чудесные братья и чудесная сестра. Многие люди отдали бы что угодно за то, чтобы у них это было. Это твои сокровища, Анна. Ты нашла свои сокровища.

Она потрогала лицо матери, шепча:

— Мама. Мама. Мама.

Дедуля опустил голову. Слезы текли у него по щекам.

— Я был не прав, — сказал он. — Я старался только для тебя, малышка. Хотел, чтобы твое сердечко никогда не знало горя. А теперь вот ты плачешь.

— Ты тоже плачешь, Дедуля.

Она потянулась к нему, обняла, и они закачались в объятиях друг друга.

В одной из коробок лежала газета. На ней стояла дата десятилетней давности. Заголовок говорил о семье, которая пропала в море. Январь чертыхнулся. Мы положили газету обратно и молча переглянулись.

— Покойник, — говорит Январь спустя некоторое время. — Надо его снова найти.

— Ты шутишь! — отвечаю.

И знаю при этом, что он всерьез.

23

Мыш остался в комнате охраны с Дедулей и Небоглазкой, а мы вышли.

— Ты с ума сошел!

— Ага, ты всегда это говоришь.

И усмехнулся бесовской усмешкой.

— Где же, — говорит, — твоя тяга к приключениям?

Я рассмеялась и похлопала его по руке:

— Хорошо, что ты не уплыл один!

— Ага!

Я улыбнулась:

— Вперед, к приключениям.

— Ага. Ты да я.

Я вздрогнула и усмехнулась.

— Ты да я, — говорю. — Ты, да я, да покойник в Черной Грязи.

Мы вышли из типографии. Ян повернул к причалу. Солнце уже встало, красный шар нависал на востоке над невидимым морем.

— А если это было убийство? — спросила я.

— Думаешь, убийство?

— Вспомни минувшую ночь: он пошел бы на все, чтоб защитить Небоглазку.

— Значит, убийство.

— И что нам в таком случае делать?

— Делать?

— Ну, там, полицию звать. Когда убийство, надо же что-то делать.

— Он скажет, что он его просто убрал.

— Говорить он может что угодно, это все равно останется убийством.

— Черт подери, Эрин, давай сперва разберемся, а потом уж будем думать, что делать.

Мы подошли к причалу. Со времени вечерних раскопок прилив сменился отливом. Плот снова засел в иле. Ямы в Черной Грязи почти сгладились. На другом берегу ранняя парочка бежала трусцой по велосипедной дорожке. Ян рассмеялся:

— Глянь, привидения!

Смотрим вниз. Ян что-то бормочет, пытаясь понять, где именно Мыш копал вчера вечером.

— Нам ни за что не найти это место, — говорю.

— Значит, сдаемся?

— Нет, конечно. — Я пожала плечами.

— Мы его найдем. Пошли. — Ян стал спускаться по обломкам лестницы.

Я шла за ним. Он привел меня на границу топи и суши, туда, где ноги начинали скользить и проваливаться в трясину:

— Где-то здесь, я думаю.

Я вытаращилась на него.

Он расхохотался:

— Давай, Помощничек! Обнови лопату!

Мы начали копать. Ворочаем лопатами ил — маслянистый, вязкий, вонючий, пропитанный водой. Все это шлепает и хлюпает. Мы в минуту перемазались до ушей. Соскальзываем в нами же вырытые ямы. Уходим в ил по щиколотки, по икры, по колено. Горы ила вырастают вокруг. А мы копаем все глубже и глубже. Я все поглядывала на Яна, он издавал торжествующие вопли и был похож на безумное черное существо, порожденное этим самым илом. Солнце стояло уже высоко, стало теплее, вонь бензина, гнили и отходов усилилась. Нас подташнивало. Мы отплевывались от ила. Он забивался в глаза, в уши, в складки кожи. Я спрашивала себя, что я тут делаю. Говорила себе, что Мыш ошибся, что не было тут никакого трупа, нет тут вообще ничего, кроме камней, осколков посуды и старых тряпок, которые мы отшвыривали в сторону. Говорила себе, что нам надо поскорее вернуться в комнату охраны и заставить Небоглазку уйти с нами. Или же отправиться в полицию, привести их сюда — пускай разбираются. Что ни сделай, все лучше, чем копаться в мерзкой Черной Грязи в поисках трупа, который мне меньше всего хотелось найти. Но я продолжала копать, отплевываться, утирать лицо и копать дальше, глубже и глубже. Наконец мне стало совсем худо, и я собралась уже сказать Яну, что не могу больше, — и тут увидела в черной-черной жиже кончики пальцев.