Не той стороною - [31]

И Русаков несколько мгновений стоял в мучительном смятении, не сразу решаясь еще на одно преступление.

Торговцы переглянулись между собой и ждали.

«Э, не до жеманства, когда существование основано на подлоге!» — вывел против воли Русаков.

Он повернулся к торговцам.

— Я согласен, но должен сговориться с Калашни-новым. Их нужно перевести, а комнаты, которые я могу им дать, — заняты. Имейте только в виду, что вам мне придется заплатить как следует. Подачкой не отделаетесь.

— Вам магарыч по совести, товарищ Русаков! — воскликнул Файман.

— Комиссионные же проценты это! — политично поддакнул Файн. — Кто может иметь против?

— Комиссионные? — покосился зло Русаков. — Я не маленький. Как буду называть это, — дело мое!

— Да… Извините, мы же посвоему все говорим, товарищ Русаков, — сейчас же политично согласился Файн. — Значит тогда вы скажете Давиду Абрамовичу…

— Скажу вам или самому Давиду Абрамовичу.

— До свидания.

— До свидания.

Визитеры вышли, а Русаков взял снова в руки гвозди и молоток и, задумавшись, остановился возле стола. Можно было получить денег, броситься в Одессу, выручить Леньку, вернуться с ним — а дальше что?..

Механически подняв молоток, он начал им безотчетно пристукивать по столу, тяжело качая головой.

Что делать, чтобы — если не теперь, то хоть когда-нибудь — обеспечить себе счастье жизни с Льолой, с сыном, при возможности открыто смотреть людям в глаза и не бояться встречи со знакомыми?..

Русаков бросил молоток и безнадежным взглядом надолго уткнулся в окно.

* * *

Будущее представлялось в самом черном свете. Думая о сыне, жене и все чаще исходя тоской от отсутствия всякой надежды на перемену в своем положении, Русаков вгонял в пустую дыру души все, что могло обещать ему со временем хоть крупицу счастья. Будто в темное дно холодного ледника бухнул глыбу отравных грез о Льоле, толкнул туда же и вспых-нувщий было безудержный порыв к спасению Леньки. Нельзя было решаться на риск хлопот о мальчике, зная, что первое же проявление им в глазах других людей какого бы то ни было интереса к сыну могло кончиться плохо для него самого.

Может быть, он так и не нашел бы никакого выхода, если бы не вертелась в заведенном ритме жизнь.

Но она вертелась.

В один из первых дней пребывания у него Придо-ровых шел он в губком к заведующему складом Бух-биндеру отговориться от выставления его кандидатуры в члены правления организовавшегося из сотрудников губкома кооператива. Еще издали он увидел жильца «Централя», коммуниста монтера Полякова, а рядом с ним — человека, одетого в кожаный одежный пол-няк, который, начиная с блескучей куртки и кончая скособоченно избитыми сапогами и помятой шоферской фуражкой, делал всю фигуру спутника Полякова похожей на увальня, вырезанного из антрацита и резко выделял его от всех других не столь прочно костюмированных горожан. Скособоченность походки этого человека обдала вдруг Русакова напоминанием об одном из его не столь давних знакомств, и комендант «Централя» узнал в забронированном кожей человеке лечившегося вместе с ним в госпитале командира отряда черноморских рабочих товарища Шаповала.

Увидели оба коммуниста и Русакова. Поляков толкнул своего спутника, Шаповал взгудел:

— Русаков! Ополченец, можно сказать! Ты у нас в партии?

Шаповал — это машинная тяга. Русаков, почитая его деловитую буйность и простоту, радостно ожил и отмахнулся.

— Куда мне, товарищ Шаповал! Управляю тут одним губкомовским домом. Служу вроде старшего дворника…

Поляков протестующе подтолкнул Шаповала.

— Что городит — дворником!.. Комендантом у нас в «Централе», Александр Павлович.

— А, вы начальство над квартирой Полякова! — подхватил Шаповал. — Так смотрите, это значит вас касается; я у него проживу дня три…

— Вы не совсем значит в Москву?

— Да ну ее, богодулую хрычевку, к ляду! Что тут делать? Орудую опять на Кавказе и пускаю в ход один заводик. После драки теперь ни того ни сего йи в одном доме, а на заводике, где я работал прежде, хороших кастрюль, сковородок и всякой чертовщины можно наштукатурить. Приехал вот в Электросель-строй — пусть-ка они меня не соединят на электричество с городской станцией и не пустят туда для работ Полякова, еще какого-нибудь монтера да инженера! Всю Москву подниму на ноги. Поедемте к нам, если вы тут, говорите, в дворниках… Ха-ха!

Русаков встрепенулся.

— Обождите, товарищ Шаповал, а взяли бы вы меня? Ведь я был тоже мастером на заводе, имейте в виду.

— Чего же лучше. Если сумеете работать, сделаем вас помощником директора — и готово. Поедемте, если из-за каких-нибудь тенти-бренти не раздумаете…

— Я еще не думал… давайте поговорим. Я к вам вечерком зайду, вы будете у Полякова?

— Заходите, товарищ Русаков, я вам распишу все так, что куда наши госпитальные живые газеты!

Шаповал намекал на то балагурство, которым занималась когда-то палата, в которой лечился он вместе с Русаковым.

Оба засмеялись, вспоминая это время.

— Ну, я приду, товарищ Шаповал. Пока схожу еще в губком.

— А я с этим москвичом в электробазар ваш… Катайте!

В голове Русакова все пошло на новый лад после этой встречи.

Если сговориться с Шаповалом и поехать к нему работать в качестве хотя бы специалиста техника, а не то что помощника директора, то он в провинциальном городке сможет и похоронить концы своего прошлого и устроить при себе до поры до времени Леньку. Таким образом решался вопрос о спасении мальчика. Потом же станет яснее и многое другое. Не следовало упускать случая. Кстати теперь оказалось и предложение Файмана. Надо было сговориться с Калашниковыми, чтобы они переселились в его комнаты. Так можно было все переиначить в колотне его забот и устроить лучше, чем об этом можно было думать всего несколько часов назад.