Не той стороною - [29]

— Дискуссионный клуб?

Захар беспокойно передвинулся на стуле и с выжидательным интересом вгляделся в Стебуна.

— Да, — не удивляясь недоумению, сдержанно, но урезонивающе подтвердил Стебун. — Дискуссионный клуб, в котором мог бы встретиться наиболее подобранный актив губкома, центра и провинциальных работников, для того чтобы не копить по разным углам сомнения в правильности линии партии, а в авторитетной среде фактических руководителей партии и своих товарищей провентилировать всякую щелку… Знаете ведь, что это водится теперь… Десятки таких, как Стебун, толкутся по домам советов, чувствуя себя в отставке за несогласие с курсом на нэп. Нет аппетита на то, чтобы засучить рукава да усесться за счеты, и придумывают всякий свою программу спасения революции. Без руководства Ильича, думаете, не начудесим чего-нибудь, если так продолжится? Почему не говорить вслух о том, что партия болеет? Или сдирайте болячки, или они вас съедят…

Захар живо прикинул: в уме сообщения Стебуна, мысленно определяя целый ряд лиц, которые не вошли в работу или ходили возле нее вокруг да около. Почувствовал, что Стебун нащупал что-то нужное. Спроектированный Стебуном клуб, если его устроить, тут же, в одном помещений с губкомом, помимо всего прочего, и оживит губком и даст возможность прощупать все наиболее ценное, что есть в организации. Замысел жизненный. Но, с другой стороны, не затевает ли все это Стебун ради каких-нибудь своих целей?

Надо было об этом поговорить, во всяком случае, с Ладо и в секретариате, чтобы потом его же, Захара, не взгрели.

Своей озабоченности Захар ничем, однако, не выдал. Он с отзывчивым интересом, как только Стебун кончил, придвинулся и довольно поводил возле себя карандашом.

— Знаете, на бюро об этом можно поговорить… Мне идея нравится. Действительно, у нас активу по душам поговорить негде.

— Бюро не знаю как, главное — согласие секретариата.

— Берусь сговориться с Ладо.

— Ну, тогда отлично! Я обожду, пока вы это обделаете, и тем временем набросаю проект устава.

— Катайте.

Стебун поднялся. Первый раз он и Захар пожали друг другу руки с взаимным удовлетворением.

* * *

Русаков метался.

Придоровы собирались уезжать. Стала работать устроенная Стебуном в Главполитпросвете и оказавшаяся самозабвенной работницей Резцова. Удалось Русакову разрешить вопрос о комнате для Стебуна. Каждый устраивался так или иначе, примащивался к круговому движению вертушки толкотливого человеч-ника. У одного Русакова хрустнуло что-то от этого движения. Рвалось все в душе от мысли о Льоле и об отданном в чужие руки ребенке.

Придорова Льола не вынесет. Для Русакова она поэтому не потеряна и не будет потеряна, если он найдет какой бы то ни было ценой у советской власти прощение своей ошибки. А Ленька, мальчишка, которому ведь и Льола мать? Его нужно было спасать. Надо было на что-нибудь решаться и что-нибудь придумывать.

Не пропало зря установленное через Файна знакомство с Файманом.

Файн — фигура так себе. Уже нэп. Кое-кто из соседей знали, что этот жилец «Централя» чем-то спекулирует, а он все еще выдавал себя за трудовой элемент. Поддерживал версию, будто выполняет поручения какого-то южнокрымского снабженческого органа.

Файман — покрупнее жила. Что он делец и торговец — не скрывал. Но мало ли что будет каждый думать, если никакой торговли у него не видно. Поэтому Файман и сообразил: надо открыть лавку.

Оба друга действовали компанией. Пустяшное обстоятельство связало их. Файман боялся советских порядков, а дела стали складываться таким образом, что связь с государственными органами только и могла подчас обеспечить выгоду в какой-нибудь сделке. Файман тогда надумал.

— Ты, Соломон, умеешь обращаться с товарищами и говоришь так политично, что тебя все слушают. А я же, только войду куда надо, так мне уже отказывают, чего бы я ни просил. И надумаю что-нибудь сделать в советских фирмах и выгоду знаю, но начну разговаривать — у меня все пропадает. Так давай — я буду надумывать, ты будешь с ними говорить, вместе будем ходить куда надо и вкладывать деньги, и ты увидишь, каким небоскребом подымется у нас свой собственный трест.

Это было голодное время, когда кое-какие остатки товаров могли увидеть свет лишь по нарядам не успевших еще осмотреться советских хозяйственников.

Файн согласился. Несколько придуманных Файма-ном и совместно с ним проведенных комбинаций с выклянчиванием очередной полузаконной сделки помогли им действительно округлиться, и с той поры компания укрепилась.

Оба спекулянта с трогательной наивностью думали, что они ничего общего не имеют с буржуазией, которую разгромили и которой не дают воскреснуть большевики. Капиталисты — это прежние финансовые тузы, которые открыто, при помощи закона и правительства, собирали на фабрики тысячи людей и грубо выжимали барыши. Нет, пусть-ка из них кто-нибудь попробовал бы приложить ум и изобретательность к тому, чтобы ниоткуда и из ничего доставать все, что нужно. На это способен не всякий, и теперешнему дельцу — не барыш, а награда за его ум тот доход, который он умеет извлекать не без таланта и риска при советских порядках. Оба торговца на свой лад поэтому сочувствовали всяким новым мерам советов, ущемлявшим прежнюю буржуазию. Чтили авторитет Ленина.