Два солдата спустились к машине, вытащили из кабины шофера и младшего лейтенанта, повели наверх, на дорогу. Другой солдат повел за ними следом Никишу. Вот идут они обратно в село, из которого только что выехали. А на главной улице уже большая толпа пленных. Привели всех в большой колхозный сарай, заперли, выставили охрану. Есть в этот день ничего не дали, только ведро воды поставили.
На следующее утро, рано еще, возле сарая машины тарахтят. Открыли двери, стали пленных по очереди выводить. А во дворе грузовики, крытые брезентом, солдаты немецкие в два ряда с винтовками. Привезли в город, на железнодорожную станцию, там уже состав на путях. Распихали всех по вагонам. Окна закрыты, воздух тяжелый, теснота. Посреди железный чан, накрытый фанерой, у дверей бочонок с водой.
Поезд шел весь день и всю ночь. Утром долго где-то стояли. Наконец двери открыли, велели вылезать. Построили в колонну, повели по городу. На улицах ни одного жителя, одни солдаты немецкие.
Никиша держался рядом с шофером Редькиным и младшим лейтенантом Коноплевым, с которыми вместе и попал в плен. Редькин все оглядывался по сторонам.
— Ехала кума неведомо куда…
А Коноплев прочитал вывеску над магазином и говорит:
— Польша…
Колонну провели через весь город на самую окраину. Там, на краю поля, бараки за колючей проволокой. По углам вышки с пулеметами и прожекторами. Коноплева сразу же отделили и увели куда-то вместе с другими офицерами, сказали — в другой лагерь, офицерский. А Никишу с Редькиным определили в барак, где было уже полно народу, все нары заняты.
Вот лежат они вечером на самом верху, сосед их, бывший летчик Подтягин, рассказывает:
— Немцы здесь только так, для порядка. Всем заправляют русские… Гусев, полковник, начальник полиции… Юрка Полевой, лейтенант, танкист… Капитан Степков из артиллерии, усатый такой… Другие еще… С этими беда, — продолжает Подтягин. — Свирепствуют почем зря. Грабят, чуть что — дубинкой… На кухне командуют. Захотят — без обеда останешься…
Рядом на нарах лежал какой-то совсем мальчишка по виду. Он как услышал про полицаев, голову поднял.
— Какие же это полицаи? Это и не полицаи вовсе. Я однажды заглянул к ним в комнату, они там в карты играли. Только смотрю — ноги у них мохнатые, а за ушами рога, маленькие такие, их и не видно.
— Тарас это, Тасик, — кивает Подтягин на мальчишку. А Тасик поднялся на локте и пристально так на Никишу смотрит.
— Тебя как зовут? — спрашивает. — Может, Никифор?
— Точно — Никифор! — удивился Никиша. — Как ты узнал?
Тасик лег на спину, в потолок уставился.
— Ночью женщина какая-то сюда приходила. Ходит по бараку, будто ищет кого. Я спрашиваю: кто вам нужен? А она мне: сын здесь у меня, Никифор… Я ему сказать должна, что убили меня бомбой… Нет меня в живых… Четыре года как уже нету. А я думаю: как же четыре года? Войне-то год всего… Выходит, думаю, мертвые тоже могут ошибаться…
Каждое утро, как поднимали пленных, из бараков вытаскивали умерших ночью и складывали у входа. Прикроют тряпками, они так и лежат, пока подвода не приедет. Сваливали мертвых в общую могилу — большую яму недалеко от лагеря. Яма эта все время наполнялась, и надо было рыть ее дальше. И вот как-то осенью, холодно уже было, Никишу вместе с другими отправили копать эту яму. Пленные копали, поодаль стояли два немецких солдата с винтовками, разговаривали. А усатый полицай Степков ходил вдоль ямы и стегал плеткой работающих, просто так, для развлечения. Проходил мимо Никиши и хлестнул его по спине. Редькин не выдержал и сказал что-то. Тогда Степков повернулся к нему и ударил сапогом. Редькин так и повалился в яму. Тут один из немецких солдат, пожилой уже, подошел к Степкову и сильно толкнул прикладом в спину. Степков полетел в яму, рядом с Редькиным. Немец лопату ему кинул.
— Работа… Работа…
Второй солдат засмеялся. «Чудно́, — думал Никиша. — Немец защищает пленного от русского».
Вечером в бараке Редькин жаловался:
— Что за люди эти полицаи? Откуда такая ненависть? К своим же землякам!
— Я так полагаю, что это агенты НКВД, — сказал Подтягин. — Специально в лагерь заброшены. Чтобы жизнь здесь была страшнее смерти в бою.
Тут Тасик поднял голову.
— Вы не беспокойтесь… Я все рассказал фюреру…
— Какому фюреру? — удивляется Редькин.
— Гитлеру. Ко мне ночью Гитлер приходил. Фуражка, усики. Я ему все рассказал — о наших мучениях, о полицаях. Вы не волнуйтесь. Он порядок наведет.
А когда зима прошла, весной уже, повели Никишу как-то вместе с другими на ферму. Работа не тяжелая — сараи почистить, на скотном дворе убраться. Кормил фермер хорошо — суп со свининой, хлеб свежий. Никиша быстро управился с работой в свинарнике, потом заглянул на конюшню. Смотрит и глазам не верит. Даже не узнал сразу: неужто Серафим? Точно — стоит Серафим, лошадей чистит. Все та же гимнастерка на нем большая, висит, как на вешалке. А Серафим подошел к Никише и достает из-за пазухи платок с крупными красными цветами. Никиша сразу узнал его.
— Мамин платок… Откуда он у тебя?
— Дом ваш разбомбило, — отвечает Серафим. — Матушка там под обломками… И схоронить было некому. Я все сделал…
— А я знаю про маму, — говорит вдруг Никиша. Он сначала даже не плакал, только сказал:
