Не хлебом единым - [34]

Однажды, много лет назад, когда семейная жизнь вдруг стала для нее невыносимой мукой, она спросила у матушки Екатерины, как быть? Та указала рукой на стену, и это значило: будь твердой и терпеливой, как эта стена. “Любите прискорбности, любите притрудности, — неоднократно говаривала матушка, — без них невозможно спасение”. И Анна Петровна теперь тоже часто повторяла: “Любите прискорбности, любите притрудности...”, — и другим, но более, верно, себе самой.

Около пяти Анна Петровна уже была готова. В шесть начало всенощной в Соборе. Путь туда недалекий, но ее ногам как раз поспеть. Она еще и еще раз проверяла, все ли положила в сумочку — часто многие нужные вещи не желали покидать дом и прятались по углам. Рассеянность — грех, твердила она себе, но все же понимала, что это просто старость: восемьдесят пять — это не шестьдесят, и даже не семьдесят. Она помолилась Ангелу хранителю, прося напомнить, если что забыла.  И вдруг вправду вспомнила о давешней сестрицыной просьбе:

— Антонинушка, так за Никиту подать сорокоуст?

— Да-да, Аннушка, за Никиту сорокоуст и за Семена особливо на литургию. Только завтра подай, когда к обедне пойдешь.

— Сорокоуст-то я сегодня подам, да и литургию, а то вдруг  запамятую завтра? — Анна Петровна тяжело перевела дух. — Безпамятна я стала. А Семен-то твой у меня записан в поминальной книжице, но коль хочешь, и отдельно подам.

—  Ступай с Богом! — Антонинушка трижды осенила сестру крестом.

До Троицкого Собора добралась Анна Петровна без приключений, но, как всегда с большим напряжением сил. Одна остановка на автобусе — это подъем и спуск, и не просто так, а с помощью пассажиров, не одного — двух-трех; это переход через проспект и страх: вдруг кто-то не пожелает остановиться и пропустить... А что? Было такое, и совсем недавно. Возвращалась Анна Петровна со службы своим ходом в сопровождении некоего молодого человека. Переходили они улицу в районе четырех углов, как положено — на зеленый свет, но кто-то на “Мерседесе” очень торопился, поворачивая с боковой улицы, и задел ее крылом, так что упала Анна Петровна, как куль с мукой, и, слава Богу, спутник был рядом, так что помог. Теперь же, обжегшись, на молоке, дула Анна Петровна на воду, и  опасалась вообще ступать на проезжую часть даже при полном отсутствии машин.

Анна Петровна  давно передвигалась при помощи своеобразного костылика, летней детской коляски, нагруженной для устойчивости парой кирпичиков — это были ее дополнительные ножки. Чего не придумаешь, когда нормальный пеший шаг невмоготу? Не даром в народе говорят: придет старость — придет и слабость; у старого коня — не по старому хода. Но что поделать? Молодости не воротить, а старости не избыть...

Всенощная служилась архиерейским чином. Хоть и суетно на такой службе от множества духовенства, шумных иподиаконов, но не в пример, как считала Анна Петровна, благодати больше: все ж святитель служит, пусть и не нравится он кому. Пел главный состав соборного хора — пел великолепно, благозвучно —  и не беда, что походило это на концерт. Протодиакон с двойным орарем громоподобно возглашал ектении, сослужащие священники поочередно подавали возгласы. А как сверкала позолота! И на  богатых киотах, с вызолоченными виноградными лозами, грушами и райскими цветами, и в растительных орнаментах лепнины, и в объемной резьбе высоченного семиярусного  иконостаса и, наконец, в ризах духовенства и самого архиерея. Как же это было торжественно и красиво! Как в Царствии Небесном. Анна Петровна сидела у западной стены и впитывала в себя все это благолепие — и было это для нее некоторой наградой за все те ограничения, которые накладывала она на себя в обыденной жизни: на всякое мирское развлечения ума, зрения и слуха. Сердце радовалось и трепетало, а душа молилась и позабыты были на время старость, немощь и весь груз забот житейских.

Перед чтением канона какой-то благообразный пожилой священник сказал проповедь, которая сразу влекла Анну Петровну, и она слушала, затаив дыхание.

— Вслушайтесь внимательно, дорогие мои, — говорил батюшка, — в слова святого пророка Божия Исаии, вслушайтесь и вдумайтесь в откровение этого ветхозаветного богослова. Не о нас ли, не о нашем ли времени говорит пророк, живший за семьсот пятьдесят девять лет до Рождества Христова? Земля опустошена вконец и совершенно разграблена... Сетует, уныла земля; поникла вселенная... Земля сокрушается, земля распадается, земля сильно потрясена; шатается земля, как пьяный, и качается... и беззаконие ее тяготеет на ней; она упадет и уже не встанет* * (Ис. 24, 3-6, 16, 19-20). Да, эти слова — о нас! Это мы преступили закон Божий! Это мы нарушили Его завет! Это мы забыли Бога! И наша матушка-кормилица земля уже рождает одни терния и волчцы от злобы живущих на ней. И небо, когда-то дарившее людям светлый дождь жизни и плодоносную росу, сеет на наши головы химическую отравляющую влагу, и радиация Чернобыля обжигает мир своим смертоносным дыханием. И разгул зла, лукавства и вражды идет по земле. И нет молитвы, чтобы залить этот пожар зла, нет духовной силы, чтобы предотвратить грядущую гибель. Неужели все это сотворил человек?! Нет, дорогие мои, возможности человека ограничены, и срок жизни его — семьдесят, от силы восемьдесят лет. Иногда он не успевает даже и осознать своего назначения на земле, как уже сходит в могилу. Нет у него ни времени, ни могущества, ни воображения посеять столько бед и зла, чтобы хватило на все человечество. Все то малое зло, которое успеваем натворить мы, грешные люди, приводит в совокупность великий дирижер — сатана, тот, кто сеет в нас малое. Он сеет малое и выращивает малое в большое. И это называется “тайной беззакония”. И тайна беззакония восходит от силы в силу именно потому, что вконец ослабело наше сопротивление ей, оскудело наше понятие о ней. Мы в своем обольщении забываем Бога, забываем небо, забываем вечность. На этой почве полного погружения людей в плотскую жизнь разрастается всепоглощающий разврат. Младенцы, зачатые в беззаконии, появляются в мир больными, от рождения одержимыми духом злобы, часто они лукавством превосходят взрослых. Отроки, не зная детского простодушия, играют во взрослых, в одуряющих химических веществах они ищут особых видений и ощущений, зачастую находя в них смерть. Юноши и девушки, не зная самого понятия невинности и чистоты, погружаются в болото такой грязи, о которой помыслить страшно и срамно глаголати. Наркотический угар для многих становится единственно реальной жизнью. А грохот бесовского шума, ворвавшийся в дома наши с телевизионных экранов, оглушил, одурил всех от малого до большого, вовлек всех в водоворот адского кружения, поработив души насилием...