Не хлебом единым - [36]

Да, можно поставить свечу, можно молиться за мужа пьяницу... Но нет лекарства от скорбей, ибо скорби сами и есть лекарство. Вот только чтобы это понять, нужно... Что? Что для этого нужно? Анна Петровна, конечно же, знала — надо, например, бывать по воскресеньям на обедне у батюшки Валентина и слышать из его уст: “Бог друзей Своих врачует напастями, дабы ими от грехов очистились... Благодарить в скорбях и бедах — заслуга большая, чем давать милостыню...” или еще не менее важное: “Господа ничего так не умилостивляет, как исповедание грехов...”. В общем, надо быть членом Церкви и выполнять все, что положено выполнять, не выбирая что больше по нраву. Все — от корки до корки. Иначе получится как с ее соседкой Анфисой из квартиры напротив...

Анфиса как-то подсела на эту самую скамейку и, помолчав чуть-чуть, спросила:

— Болею, Анна Петровна, как на пенсию вышла, так и полезли у меня хвори — одна к одной. Как быть? Может свечек поставить куда? Анна Петровна, вы ведь должны знать?

— Куда ж нам без болезней? — вздохнула Анна Петровна, — Давно в храме-то были?

Анфиса неопределенно пожала плечами:

— Не помню, на Пасху может?

— Вот-вот! А надо каждую неделю, как в заповеди четвертой сказано: седьмой день Господу Богу твоему. Нарушаем заповеди, вот и болеем. Причаститься вам следует, покаяться прежде, а потом причаститься.

— Надо наверное. Это когда можно сделать?

Анна Петровна подробно объяснила соседке как следует готовиться, как поститься, и особенно предостерегала от того, чего делать никак нельзя:

— С вечера, после двенадцати, нельзя ни есть, ни пить — это важно!

В субботу Анфиса действительно пошла в храм, исповедалась, а на утро причастилась. После зашла к Анне Петровне.

— Знаете,  — сказала с раздражением, — дурацкие эти правила “ни есть, ни пить”. Зачем? Почему? Я вот чая утром попила, и ничего — причастилась. Устарели эти правила, менять пора.

— Да что ж вы наделали? — всплеснула руками Анна Петровна.

Но Анфиса и слушать не стала, повернулась и ушла. А на следующий день она сломала ногу. Садилась в автобус, но водитель раньше времени закрыл дверь и тронулся: ее, с защемленной в дверях ногой, протащило по асфальту. Перелом был очень сложный и несколько месяцев несчастная Анфиса мыкалась между домом и больницей... Поняла ли она, осознала? Может быть, только Анны Петровны стала она с тех пор сторониться и разговоров с ней избегала — будто боялась чего.

Но что бы ни случилось — на все воля Божья и никогда не следует ее скрывать! В этом Анна Петровна была уверена непоколебимо. Не следует прятать правду от ближних, пусть и не примут они ее по озлоблению сердца своего, по затемнению разума. Пусть осудят, пусть рассмеются в лицо, но кривить душой никак нельзя. И вообще, странно было Анне Петровне: чем же это так заняты люди, что совсем у них не остается времени, минутки даже, чтобы задуматься о духовном, о вечном, невзирая на то, что ежедневно, ежечасно хоть что-нибудь, малость какая, но, по милости Божией, побуждает их к этому?..

Старушка, Лидия Григорьевна, немногим-то и младше, подошла как-то и поинтересовалась:

— Анна, чевой-то все муж покойный во сне приходит и просит картошки вареной ему принести. Я уж и носила раза два на кладбище, а он опять пришел и просит?

— Да не нужна ему твоя картошка! — без затруднения разгадала сон Анна Петровна. — Усопшим едино от нас надо — молитва и милостыня! Подай сорокоуст в храм, в монастырь Снетогорский, милостыню раздай. Увидишь, спасибо тебе скажет.

Через какое-то время опять подошла Лидия Григорьевна и поблагодарила:

— Спасибо, Анна, тебе. Картошки мешок отвезли мы в Снетогорский монастырь и на молитву мово Георгия там записали. Представляешь, давеча во сне его видела: сидит и ест картошку вареную и на меня так радостно смотрит.

Ее спрашивали, почему не уезжают они, почему мыкают горе, две безпомощные старухи, полагаясь на свою сомнительную самостоятельность? Почему? Действительно, почему? Ведь можно уехать к сыну, к Антонинушкиной дочери Зое, к внукам? Можно, конечно... если перечеркнуть всю предыдущую свою жизнь, все, во что верили, что исповедовали. С юности им, живущим церковной жизнью, говорили про скорби, про болезни, про терпение и смирение. И они повторяли о том же другим. Теперь приспело время самым делом исполнить все эти слова. Это самое трудное в жизни нашей — чтобы слова не рознились с делами. Самое, верно, главное и спасительное! Было еще и другое... В пятьдесят девятом году, кажется, или, наверное, уже в шестидесятом, она в последний раз видела архимандрита Симеона — замечательного Псково-Печерского старца, великого подвижника. Сейчас, по прошествии стольких лет, он стал уже легендой, как и Оптинские старцы, сейчас ему пишут записки и оставляют на его гробе в Богомзданных пещерах... А тогда, тогда он был доступным каждому и можно было прикоснуться к нему, поцеловать его невесомую благословляющую руку, спросить его о чем-то и услышать ответ. Можно было даже с ним не согласиться, возразить, можно было пройти мимо него, лишь равнодушно скользнув взглядом. В тот раз все, вроде бы, так и было. Старец, бережно поддерживаемый келейником под руку, спускался по каменным ступеням от Успенского храма. Мимо проходили экскурсанты и с некоторой долей любопытства, как на очередной экспонат (а по сути — равнодушно), смотрели на седовласого схимника. А ведь одно лишь его слово, одно благословение могло, без преувеличения, перевернуть жизнь человека, направить ее по иному руслу. Она ожидала внизу и робко подступила к своему духовному наставнику, сложив руки для благословения. Старец, хорошо ее знавший, благословил и сказал: