Не хлебом единым - [10]

Оказывается, можно привыкнуть ко всему. Можно, даже в его безконечно ущербном положении, испытывать некоторую радость бытия. Особенно, если вдруг появляются друзья, кое-какие материальные средства и возможность “забыться” в их “теплом, заботливом” окружении, а если еще открывается возможность над кем-то господствовать... И все это — благодаря теплоте человеческого сердца, этого богомзданного чувства, сохраняющегося в людях, вопреки приумножающемуся в мире злу.

Стоило однажды  Сергею выехать на своем инвалидном экипажике в людное место с кепкой у высоко завернутых внутрь штанин, как полетели ему трудовые копейки горожан, да так обильно, что вечером он не поверил своим глазам: получалось, за два-три дня можно с лихвой перекрыть весь их месячный пенсионный бюджет. С этого вечера и начался последний, “базарный” период его жизни. Тогда-то его и окружили тесно “друзья”. Саня, так просто поселился у него, расположившись на кровати  его отца, которого спихнул куда-то вниз. Были еще Толик и Гурам. Эти, если не ночевали, приходили утром и бережно вывозили его на городской рынок. Там, сразу за воротами, он и сидел до полудня, пока не схлынет основной поток людей. После его везли домой, покупая по дороге все необходимое для “нормальной” жизни. По большому счету, в его бытии все осталось без изменений, как и в семидесятые-восьмидесятые: дома такая же неразбери-разруха, напитки, правда, стали чуть лучше и закуска разнообразней; а лица-участники — те же. Отец жалобно скулил в углу: “Налейте”. Иногда Сергей снисходил, и тому перепадало что-то на донышке кружки. В этом было главное отличие “теперь” от “тогда”: сегодня Сергей в действительности мог быть повелителем, в прошлом же — только в воображении. В какой-то мере это явилось воплощением его темноводных фантазий, и увлекало своей реальностью. Он мог капризничать, мог послать кого-нибудь заменить не приглянувшуюся ему бутылку. Он мог отдать приказ на расправу или наказать сам. Особенно часто этому подпадал отец (“возвращал долги”, — как сам Сергей это называл), которого, и без того чуть живого, крепко держали “друзья”, а он наносил удары: кулаком или чем-нибудь, зажатым в руке.

Но все-таки — это была просто игра. Все прояснилось, когда неожиданно залез в петлю отец. Нет, Сергею было не жаль. Он даже с некоторой брезгливостью смотрел на совершенно черное лицо человека, который некогда его породил. Отца увезли, а участковый грозил разогнать это тараканье, как он выразился, гнездо. “Друзья” струхнули, и Толян сильно саданул его кулаком по губам. “Мог бы и поласковей со стариком, тот и сам бы скоро дошел, а нам — безпокойства меньше”. Сергей опешил и понял, что вся его власть — обман. Он лишь шарманка, у которой крутят ручку и получают за это неплохую денежку. Но и на шарманку можно осерчать и в сердцах даже разбить ее...

Теперь частенько на рабочем месте он напивался допьяна и спал, склонив голову на грудь. Подавали меньше, да и сам он от такого своего безпробудства почернел, грозя вскоре отправиться вслед за отцом. Однажды рядом с ним расположился некий длиннобородый человек в подряснике, обликом похожий на монаха. На груди у него висел ящик для сбора пожертвований. Сам он называл это почему-то “церковной кружкой”, что немного рассмешило Сергея: слишком знакомый предмет — кружка. Но сам монах был серьезным, он искоса поглядывал на Сергея и неожиданно спросил:

— Давно Господь-то тебя посетил?

— Как это? — не понял Сергей.

— Да вот так, — монах указал рукой на его культи.

— А это... А тебе-то что? Стой пока стоишь, а то можно и наладить тебя отсюда.

Монах совсем не рассердился и вскоре опять спросил:

— А что так с людьми нелюбезно? Тебе вон как подают. Благодарил бы с любовью, и Господь бы не оставил тебя без милости.

Сам монах за каждую опущенную в ящик копейку говорил подателю: “Спаси вас Господи”.

— А кто сказал, что я их люблю. Они все с ногами, могут пойти и заработать, а я нет. Чего мне их любить-то? Не последнее отдают: откупаются, может быть, от судьбы, чтобы с ними так не случилось, как со мной.

— Что ж, может быть, и откупаются, милость — она как солнышко, высоко светит. Но не судьба на них призирает, а Господь. А без любви, по слову Христову, как и жить-то? Зачем же тогда жить, если не любишь?

Но Сергей уже не слушал. Подошли его друзья и принесли то, чего он ждал в тот момент, и от чего его голова вскоре безвольно опустилась на грудь. А монах на все это качал головой и что-то неслышно шептал, поднимая к небу глаза...

*  *  *

Но наступил этот день. Целую неделю до того Сергею сильно нездоровилось, и он вовсе не пил. На работу его все-таки вывозили, а он был угрюм и молчалив. Нечто неизвестное, пугающее надвигалось на него, вызывая черную хандру, до желания по волчьи завыть.

Это был последний его день. Сергей, как это иногда с ним бывало, смог это почувствовать и предугадать. Накануне ему приснился сон, подобный тем, в юности. Давно он уже не видел женщину в светлом платочке, и вдруг — вот она — сидит у его изголовья. А он лежит. И почему-то он маленький: лет десяти-двенадцати, и ноги где им положено быть — на своем месте. А она плачет и говорит: “Сереженька, ведь я твоя бабушка, я ведь не умерла тогда, я просто уехала в деревню. И что же ты, Сереженька, без бабушки наделал-натворил?” Как и в то младенческое далеко, бабушка гладит внучка по головке. А тому стыдно и страшно, как и тогда, когда грозно наседал на него пятигодовалый Денис. Но бабушка спасла и теперь должна... Слезы текут ручьями, Сергей тянет руки к бабуле и прячет лицо в ее коленях. “Зачем же, Сереженька, ты так плохо, безбожно жил, зачем же столько лет раз за разом распинал своего Господа, — бабушка тоже плачет, и горячие ее слезы обжигают стриженый затылок внука, — ведь Он так любит тебя и столько раз приходил к тебе с любовью, чтобы помочь, а ты отталкивал Его, ты вбивал гвозди в Его руки, ты воздвигал Его на крест. Ты, Сереженька”. — “Но когда, когда Он приходил ко мне?”  — силится спросить Сергей, но его губы не в состоянии породить какой-либо звук и шевелятся беззвучно. А бабушка все равно слышит и с любовью отвечает: “Он приходил к тебе со словами проповеди в храме, в лице священников и монахов, в лице каждого наставляющего на доброе человека. Его голос звучал в тебе в виде укоров совести, побуждая отказаться от зла, выбрать верный путь. Но ты не видел и не слышал. Ты отталкивал Его руку, плевал Ему в лицо. Он, как любящий отец, увещевал тебя, врачевал скорбями, но ты не внимал и этому. Посмотри же теперь, кому ты доверился, кому ты, в безумии, отдал свою жизнь”. Сергей поднимает голову и смотрит в сторону, куда указывает бабулина рука.   Там стоит некто, вселяющий всепоглощающий ужас, существо “из-за его спины” с безжалостным, но таким знакомым лицом палача, сотканным из ткани его темных вод. Да это и есть сама темная вода, персонифицировавшаяся вдруг в виде этого  кошмарного существа, протягивающего свои безжалостные лапы к нему, Сергею, чтобы забрать и утащить навеки, навсегда. “Нет”, — стонет Сергей и опять прячет лицо. “Может быть, еще не поздно, — шепчет бабуля; в ее словах нет полной уверенности, но лишь некоторая надежда. — Может быть, ты успеешь взойти на крест одесную Его Креста. Ты прости всех, всех — весь мир, — и постарайся всех полюбить. Моли Господа, чтобы и Он простил тебя, пусть не сейчас, пусть потом, в вечности. Моли...”