Не хлебом единым - [11]

Сергей проснулся с мокрым от слез лицом и тут же понял, что завтра его здесь уже не будет. Он уедет в деревню или еще дальше — в неведомое далекое далеко. Он перебрался в коляску и как мог, привел себя в порядок. В комнату вошел опухший со вчерашнего Саня и принес что-то в стакане — обычная доза, чтобы опохмелиться. Но Сергей улыбнулся и сказал наверное как-то необычно:

— Я не буду. Я же вчера и не пил. И знаешь, я и на работу не пойду сегодня. Устал. Вернее — надоело.

— Да ты сбрендил, Серега, — Саня действительно удивился: и  улыбке, и голосу, и словам, — в кои веки отказываешься от ста грамм. Но это ладно, а вот поработать сегодня надо, и завтра, и послезавтра. А с понедельника пару дней отдохнем. Оторвемся как надо.

— Не пойду сегодня, и завтра, — заупрямился Сергей.

 — Да ты чего? — по-прежнему не понимал Саня. — Сейчас Гурам с Толяном придут, не обижай мужиков и не зли.

В последних словах была угроза, Сергей почувствовал, но сегодня особый день, он не стал пугаться и опять сказал свое:

— Да нет, Саша, ты не понимаешь, я больше вообще не пойду. Ты прости.

Это его “прости”, наверное, совершенно добило Саню.

— Издеваешься, — вскипел он, — да я тебя по стене размажу, ишь, что сказал: прости, видишь ли, его.

Почему-то именно это “прости” показалось ему особенным, изощренным оскорблением, и он с силой пнул Сергея ногой. Коляска опрокинулась набок, тот отлетел к стене и ударился головой. Но во время падения мгновение как бы остановилось, и Сергей успел разглядеть в распахнутом окне знакомый купол церкви и крест, обычно темный, но сегодня ставший как бы золотым и оттого сверкающий на солнце. Потом он на время потерял сознание и очнулся, когда его неистово тряс Толян и рычал:

— Ах, не будешь? Не будешь?

— Погоди, затряхнешь, — это вмешался Гурам. — Сергей, ты в порядке?

Но Сергей молчал и улыбался, ему было совсем не больно и не страшно. Он качал головой. А потом он что-то заметил на полу и долго рассматривал. Это была темная вода, она как-то незаметно, наверное, от удара об стену, начала вытекать из него, бежала ручейками по доскам и трусливо пряталась в щели. Он смотрел на нее с некоторым удивлением и думал: “Да как же я мог находить в ней нечто великое и достойное поклонения?” В голове звенело и мысли нанизывались на этот звон, как на натянутые струны, лопались и рассыпались. Он уже не чувствовал, как бил его по лицу Толян, как потом его отмывали, сажали в коляску и куда-то везли. Он улыбался и, когда мысли собирались в нечто целое, порывался просить прощения у своих “друзей”. Те матерились, но на улице бить не смели.

Его поставили в обычном месте на базаре с картонной коробкой, пристроенной у культей. А он улыбался проходящим и всем говорил: “Простите меня”. От этого ему подавали еще больше, а он пытался не брать вовсе и просил: “Не надо нам, мы ведь пропьем”. Но люди все равно кидали бумажки в его картонную тару, и та уж переполнилась. Что-то замешкались его “друзья”, долго не приходя за деньгами, а он вдруг изловчился и со словами: “Возьми, тебе пригодится” всунул коробку в руку какой-то потертой старушке, оказавшейся достаточно близко. Старушка, взяла, опешив на мгновение, но потом быстро упрятала богатство в торбу и тут же юркнула в толпу. Через несколько минут подошли его “друзья”, а он был уже совершенно пуст. Кто-то, стоящий рядом и все видевший, рассказал про его неслыханную щедрость. Долго искали злополучную старушку, но куда там! Той давно и след простыл.  А Сергей улыбался. Давно у него не было такого настроения. “Сегодня я уеду, — думал он, — в деревню. А вы все останетесь в этой духоте и скуке”. Нет, положительно —  день был совершенно необычным. Все снующие туда-сюда люди сегодня казались ему милыми и красивыми, и хотелось даже обнять их всех разом, чтобы утолить таковое вдруг неожиданно прихлынувшее чувство.

Но этому, увы, не суждено было сбыться. Вскоре его молча везли домой, и молчание “друзей” тяготило более отборной брани... Его подняли в квартиру, и кто-то сразу ударил первым, а потом уже били все трое. Натешившись, пошли выпивать, а его почему-то усадили в коляску и придвинули к окну. Почему именно так? Они и не знали, а он, возможно, догадался или, по крайней мере, был к этому близок. Он, конечно же, смотрел на купол церкви и на крест, а в голове осторожно рождались неведомые слова: “Прости меня, Господи, если можешь, прости меня”. Он просил и верил, что Господь может простить, что Он силен не только покарать, но и помиловать. “Прости меня, Господи, я не умел прощать, но Ты ведь не таков! Я уеду в деревню, и все изменится”. Сергей плакал, и вовсе не от боли, а от чувства своей вины; постепенно ему открывалось, как она велика! Вспомнилось недавнее: “Зачем же тогда жить, если не любишь?” Но оставались, по милости Божией, еще слезы и силы шептать: “Господи, прости!..”

 Ночью кто-то вошел в комнату и ударил его ножом в горло, сразу пробив артерию. Он так и не открыл глаз. В это время ему снилось, что он едет в деревню, и та уже совсем близко, только переехать овраг. А на околице его встречает бабушка в белом платочке, и за спиною у нее храм с золотым куполом и крестом.