Не хлебом единым - [8]

Однажды на перроне он наткнулся на пожилого монаха. Торопясь к месту посадки, тот никак не мог закинуть на плечо лямку большого брезентового мешка.

— Помоги, брате, — попросил он.

Сергей махнул рукой и хотел уже проскочить мимо, но что-то в наружности старца зацепило его взгляд и он, остановившись, быстрым движением помог тому водрузить мешок на спину.

— Спаси тебя Господи, — поблагодарил монах и спросил: — Как зовут?

— Сергей, — обычно он не отвечал на такие вопросы, но сегодня, видно, был какой-то особый случай.

— Сергий? Помоги тебе Господи, раб Божий Сергий, — монах широко перекрестил молодого человека и растворился в толпе.

“Вот еще чего, — бубнил про себя Сергей, продолжая путь в поисках своей компании, — какой такой “раб”, скажет тоже”. Через полчаса, выпив бутылку вина, он забыл про эту встречу, а через три часа, будучи уже совершенно пьяным, он оказался под колесами купейного вагона скорого поезда и лишился обеих ног. Впоследствии он никогда даже не задавался вопросом: связаны ли как-то эти два последних в его полноценной жизни события; возможно, он просто забыл про первое, ввиду его несоизмеримости со вторым...

Был ужасный скрежет вагонных тормозов и шипение вырывающегося из системы наружу сжатого воздуха. Были человеческие крики и чей-то особо выделяющийся безумный визг. Сирена скорой помощи. Носилки. И его безжизненное тело на них, с неестественно белым, даже на фоне простыни, пятном лица. Был сержант ЛОМа, который, стараясь не привлекать внимания, нес что-то в большом черном мешке. Это были его ноги! Его, Сергея, ноги, безжалостно отрезанные чудовищной железной гильотиной, с перемолотыми в кашу тазобедренными костями... Сергей все это видел! Его глаза каким-то таинственным образом переместились на три метра вверх, и вот оттуда-то вся картина кровавой драмы открывалась перед ним в мельчайших деталях.   Потом он убедит себя, что это был лишь бред больного воображения, что всю хронологию событий он знает по рассказам очевидцев... Но кто, кто тогда вложил ему в голову эти бередящие душу картинки, которые пытался, но не смог, он забыть: простыня, белая у головы и почерневшая от крови ниже пояса; его белое лицо и его ноги в руках у сержанта...

*  *  *

“Больничный” период его жизни длился около года. Менялись больницы, врачи, и только операционные всегда оставались похожими. Жутко болели отсутствующие ноги, и он, мысленно растирая их, вспоминал, какие они были, до боли прикусывая распухший от безконечных наркозов язык.

“За что мне? — думал он долгими безсонными ночами. — Почему я? Почему не Сенька или Машка Крапива? Они и на вокзальном “дне” были изгоями и отщепенцами. Или Баркас?..” Этот безпредельничал, мог без причины ударить или отобрать последнее. Была масса других — на выбор. Наконец, были тысячи пассажиров, каждый из которых мог оступиться и угодить на его место под это треклятое железное колесо.  Но случилось с ним.

Он воображал, как в последний момент цепляется за кого-то, падает на перрон и остается, а кто-то другой (или другие?) летит вниз, в зловещую мясорубку... Что ему их боль, что ему даже боль всего мира по сравнению с его собственной. Да и есть ли она вообще — эта чужая боль?..

Незаметно Сергей опять стал наполняться темной водой. Он снова погружался в черные непроглядные глубины, ища там забвения. Теперь он мог мстить всем, кто не познал, какова его боль, кто остался непричастным и малой толики выпавших ему страданий. Он возродился как судья и палач и это, за неимением другого, помогло ему выстоять в борьбе с болью. Он и свою жизнь ощущал теперь, как непрерывную войну, несправедливую по отношению к нему. А на войне как на войне...

Но кое-кто, оказывается, смотрел на его положение иначе. Однажды (это произошло, когда он лежал в хирургии областной больницы), к ним в палату пришел священник. Пригласили его к пожилому больному Валентину Федоровичу, чтобы причастить перед предстоящей операцией. Священник вошел в сопровождении медсестры и кого-то из родственников. Прежде чем поздороваться, он улыбнулся, и эта улыбка, как внезапно ворвавшийся в темную комнату луч света, ослепила всех, сделав на время все прочее незаметным. Был он седовласым и седобородым, причем седина его отличалась утонченным благообразием: ровного белого цвета без малейших вкраплений иных цветов, рождающих неблагородную пегость. Волосы мягким шелком опускались на плечи; высокая, до самого темени, залысина открывала лоб мыслителя, а широкая борода ветхозаветного пророка белоснежным потоком струилась на грудь, накладываясь легким белесым туманом на массивный протоиерейский крест. Лицо его было гладким и на вид совсем молодым, особенно таковому впечатлению способствовал живой и проникновенный взгляд голубых глаз. Все это, вместе взятое, придавало его облику неповторимое благородство. Сергей на мгновение встретился с ним глазами и, не выдержав, отвернулся к стене. Где-то в глубине зло зашипела и забурлила темная вода, будто в нее внезапно опустили раскаленную стальную наковальню.

— Здравствуйте, отцы, помогай вам Господь, — поприветствовал всех  священник. — Кто-то у вас, вижу, зело заунывал, а сегодня это делать неуместно. Воскресенье сегодня — день, который по заповеди принадлежит Богу. Кто имеет самомалейшую веру, воскресает сегодня вместе с Воскресшим Господом.