Научная фантастика - [12]

Конечно, я могу строить догадки, подобно дереву, когда в него вгрызается пила. Но имеют ли эти гипотезы хоть какую-то ценность? Дерево надеется стать скульптурой или хотя бы бумагой. Может ли оно понять, что попросту ненужно? Ненужно нам?

Звонкоголосая моя Мортилия, с тоненькой, как у синички, шейкой. Золотой мой колобочек, ты хочешь коснуться солнышка, а сама заплетаешься в траве. Не ходи туда, болтушка, упадешь в бассейн. Держись за мой палец и давай погуляем с тобой, как положено отцу с дочерью. Рядом с тобой я становлюсь другим, вырастаю в собственных глазах, будто за мой палец держится весь мир, словно я веду за собой будущее, и я благословляю „Спейс рисерч“ за то, что меня вышвырнули за борт, иначе у меня никогда не было бы тебя. Все, что ты видишь, — собственность Фонда, у меня же ничего нет, кроме тебя, моя Мортилия. Перестань ты плакать, маме некогда. Я не могу тебя накормить, не умею, но зато как я тебя люблю! Эх ты, глупышка, ничего ты не понимаешь!

Это я-то не мужчина, Мортилия, я не мужчина! Не прикасайтесь ко мне, Альфред Медухов, вы не мужчина, — сказала тогда твоя мать. У вас в паху есть шрам, оставленный чудовищем, тоненький шрамик, так что ваша песенка спета, сказала она, и не пытайтесь, ничего не выйдет. Легла с предубеждением, чуть ли не с отвращением, откинув голову назад, и… Господи, что за глупости я говорю собственной дочери!

Потом я узнал: ее подослал „Спейс рисерч“, Институт перспективных исследований. Ничего себе исследования, верно я говорю, Мортилия? Тебе подсовывают красивую женщину, чтобы проверить, остался ли ты мужчиной после операции. Оказалось, что ты мужчина, и притом не такой уж плохой. А как она бежала потом мне навстречу: плачет, бедняжка, нос красный, бросается на шею, вот-вот взорвется от радости. Я беременна, Альфред, вправду беременна!

Ничего ты в этом еще не понимаешь, моя глупышка.

А потом у нее начал расти живот. Растет живот. И почему, ты думаешь, растет? Потому что там была ты, Мортилия. Это, черт возьми, чудо, которого ни один мужчина не может понять. Сначала живот растет. Потом, если прижаться ухом, что-то внутри начинает шевелиться. Шевелится, ворочается какая-то живинка! А пройдет еще немного времени, у тебя под рукой что-то начинает толкать изнутри. Ну-ка узнай, что это? Ты, Мортилия. Я потихоньку кладу руку, а ты думаешь, что кто-то покушается на твое спокойствие внутри домика, и толкаешь. Вот какие дела.

Потом родился комочек — маленький, красненький, сморщенный. И к тому же очень прожорливый, а уж о пеленках и не говорю, то и дело были мокрые. Ну-ну, подумаешь, примадонна, не сердись. Главное, что у меня есть ты, что чудовище не сделало самого страшного. Я говорю о неземной Джульетте. Странной была ее любовь, и сколько страху я натерпелся из-за одного поцелуя…

Может ли дерево нас понять, господин Секретарь? Не может. Можем ли мы понять дерево? Не можем. Чтобы понимать друг друга, нужно стоять на одном уровне, на одной ступени. Принято считать, что разум — последняя, высшая ступень, вершина, с которой открываются близкая и далекая перспектива. Но и это не так. Промежуточные ступени далеко отстоят друг от друга, да и мы смотрим на них не для того, чтобы понять, а чтобы изучить. И еще: какая ступень будет последней, зависит от высоты лестницы, а каждая планета сама строит свою лестницу, притом так, как они того хочет и докуда хочет. Наша природа смогла построить досюда, но другая, может быть, сумела пойти дальше — это зависит от ее возможностей и стремлений. А вдруг она не считает нашу модель бог весть какой интересной или вообще ни во что ее не ставит; вдруг начисто ее отрицает и идет себе дальше?

Одним словом, господин Секретарь, каждая планета имеет такую цивилизацию и такой разум, какого заслуживает!

Послеобеденный кофе великолепен. Сидишь себе у большого окна гостиной, смотришь на серую пелену, потоки на аллеях, мутные водовороты. Все часы во всем географическом поясе тикают в унисон, только в его доме нет часов, и потому он спокоен — для него время давно остановилось. Антония распустила волосы. Теперь можно поговорить.

— В точности как в Гринфилде, — начинает Альфред. — Однажды шел проливной дождь, унесло конуру Джека. Я очень плакал, Антония. Я любил Джека. Он был совсем как человек, только в школу не ходил.

— Надоела мне эта история с Джеком. Ты рассказываешь ее каждую среду. Неужели не можешь придумать что-нибудь другое?

— Я не силен на выдумки. Был у нас один Рене, штурман, писал стихи. Вот у него это лучше получалось… Да и многое поистерлось в памяти… А ты помнишь, каким я был? Чудо! Пилот с лучшим осмотическим давлением плазмы, с самым высоким процентным содержанием…

— Перестань!

До счастливого вечера, до пятницы, остается два дня. В этот день пансион в городе распускают на уик-энд и Мортилия возвращается домой. Сначала послышится рокот мотора, потом машина выплывет на дорогу за тополями, свернет по бетонной дорожке к дому, несколько раз чихнет и остановится. Потом раздадутся шаги в прихожей — быстрые, торопливые, но уже женственные и легкие, потом по лестнице, в коридоре и шумно распахнется дверь: „А вот и я!“ Она поцелует их, сияющая (а сумку с вещами бросит за дверью) и тут же примется тараторить, рассказывая о жизни в пансионе, о событиях в городе, в школе — день за днем, час за часом, а они будут молча слушать и радоваться своему счастью. Она выльет на них поток слов, торопясь рассказать все до ужина, потому что когда Антония накроет стол белой скатертью, поставит бокалы для вина и вазу с цветами, разрешается говорить только на семейные темы. — Как с сердцем, папа? Пора отказаться от кофе, сколько раз тебе говорила… — Только кофе мне и осталось, Мортилия. Ведь сердце дано человеку для удовольствий… Одному сердцу нужно одно, другому — другое. — А как у тебя с давлением, мама? Надо побольше двигаться, как можно больше. — Да ведь я врач, Мортилия. Знаю, когда движения помогают, а когда это просто врачебный совет…