Научная фантастика - [13]

— Альфред, сегодня я листала альбом. Когда ты фотографировал Мортилию?

— Это не Мортилия. Это моя мать, Антония.

— Ты совсем постарел, дорогой мой. Ничего не видишь, уважаемый пилот первого класса. Носишься с секреторной деятельностью своей простаты, а про мозги совсем забыл. На снимке Мортилия, голову даю на отрез.

— Ошибаешься. Эту фотографию я храню уже сорок лет, с того времени, когда о Мортилии я и не мечтал. Это мама, Антония. Снимок сделан в Гринфилде, во дворе дома, где я родился. Было воскресенье, мама собиралась на танцы и попросила, чтобы ее сфотографировали в самом красивом платье.

— А я говорю, что это Мортилия!

Так все началось. Сомнение заронила обыкновенная фотография, сделанная сорок лет назад во дворе небольшого деревянного домика в Гринфилде: молодая красивая женщина улыбается перед объективом, чуть-чуть, в пол-оборота повернувшись влево — наверное, к сыну, и потому у нее такой восторженный вид.

В пятницу послышался рокот мотора, несколько раз чихнув, машина остановилась у дома, потом раздались шаги девушки — в прихожей, на лестнице, в коридоре. „А вот и я!“. Сияя, она снова расцеловала их, и тут же обрушила поток слов — о пансионе, о школе. Альфред молчал, изучая каждый ее жест, каждое непроизвольное движение ее рук, бедер, губ. Где он все это видел? Воскресенье в небольшом домике в Гринфилде. Блаженный день, одиннадцать часов. Мама возвращается из церкви и долго рассказывает обо всех, кого встретила. Видела Стюардов — важные птицы, на красном „бьюике“ прикатили! — и выносит вперед руку с раскрытой кверху ладонью. Конечно, они богатые, а вот Джеймс и Патриция — бедные, сразу видно. Ко всем несчастьям и ребенок у них родился хроменьким, да, Гарольд, и она слегка прикрывает глаза, покачивая головой. Папа, Гарольд Медухов, третьеразрядный служащий „Нейшнл бэнк“, по воскресным утрам он мастерит Нотр-Дам из спичек — спичка, слой клея, спичка, клей, снова спичка — и не любит, чтобы его отвлекали.

Наверняка все это было там! В небольшом домике в Гринфилде!

Но причем тут Мортилия?

— Как с сердцем, отец? Пора отказаться от кофе, сколько раз тебе говорила…

Но Альфред молчит, пытаясь вспомнить, где он видел эту юную женщину.

— Наталия, ты знаешь, я не люблю, когда мне мешают работать, — говорит папа Гарольд Медухов. — А мне надоели твои замки и соборы! Из-за них ты и в церковь не ходишь. Пойдем сегодня вечером потанцуем. — Ладно, но сейчас оставь меня в покое. — Гарольд, сфотографируй меня в новом платье. Вон там, во дворе.

Мортилия приезжает по пятницам, проводит уик-энд в большом двенадцатикомнатном доме, а Альфред наблюдает за каждым ее движением, за каждым шагом — в комнате, во дворе, на аллее. Он стал хмурым и молчаливым. Спрячется за портьерой, за кустом или ходит за ней по пятам, спрашивает о чем-нибудь, чтобы проследить за ее реакцией, жестами, а потом внезапно как крикнет:

— Мортилия, почему ты так сделала?

— Как, папочка?

— Вот так, рукой вперед.

— Но это просто жест, папочка!

Но этот жест не ее, Альфред. И все в ней — не ее. Мортилия звонко смеется над глупыми отцовскими вопросами, так звонко, что от ее смеха просыпаются деревья, раскачиваются ветви тополей, она идет по аллее, входит в маленький деревянный домик в Гринфилде, воскресенье, одиннадцать часов, мама Наталия вернулась из церкви и рассказывает о людях, которых там встретила, пахнет воскресным обедом и свежевыстиранным бельем. Папа Гарольд мастерит спичечный Нотр-Дам. Как это возможно, Альфред, чтобы смех Мортилии раздавался из пышного могильного склепа, подаренного тебе пожизненно „Спейс рисерч“, и терялся где-то в деревянном домике в Гринфилде, где пахнет обедом и стиркой?

Так или иначе, господин Секретарь, над человечеством нависла серьезная опасность, самая страшная за всю историю планеты. Вы, конечно, вряд ли поверите бывшему астронавту, страдающему „глубокой регрессией мозга“, но тем хуже для вас и для всего человечества, которым вы символически управляете.

Впервые угроза исходит не извне, а изнутри, она в нас самих, она заложена в самой нашей сущности. На этот раз речь идет не о болезни или войне, не о темных силах судьбы, а о чем-то гораздо более деликатном и необратимом.

Кроме того, господин Секретарь, впервые угрожающая миру смерть конкретно именуется и однозначно локализуется. Впервые будущее цивилизации зависит только от одной личности. Никогда и никто еще не имел у себя в руках столько роковой разрушающей силы.

Все великие имена, вошедшие в историю и отмеченные гением зла (а история, в общем, только таких и помнит), — жалкие паяцы по сравнению с пишущим эти строки. Потому что их власть не шла дальше региональных (в географическом плане) и соизмеримых (по времени) с одной жизнью пределов. Я же, Альфред Медухов, могу одним ударом, притом одновременно и без всяких шансов на спасение, сбить все кегли и цивилизации, и человеческого рода — все кегли нашего уже недостойного флирта с Природой.

И все это богоравное могущество находится в руках идиота, господин Секретарь.

— Антония, ты спишь?

— Ты же знаешь, что я с трудом засыпаю… От давления звенит в висках…