Наташа и другие рассказы - [17]
— Ну, парень? Кто самый сильный человек в мире?
Я смотрел на отца за спиной Сергея и ждал, что он сейчас сделает. Мама шагнула к нам, но отец ее удержал.
— Сережа. Сережа Федоренко.
— Неправильно. Это вчерашний ответ.
Он засмеялся и повернул голову к Григорию.
— Так или нет, Григорий Давыдович?
— Опусти его, идиот.
Сережа издал странный звук, среднее между смешком и кашлем. Он бережно опустил кровать на пол и сам повалился вслед за этим. Григорий и отец двинулись было к нему, Григорий протянул к нему руку, но Сергей яростно ее отбил.
— Не смей до меня дотрагиваться, сука.
Григорий отступил. Отец осторожно взял Сергея за подмышки и помог встать. Сергей покорно обхватил его рукой за плечи.
— Роман, ты единственный человек на свете, кому было на меня не насрать. И мы больше никогда не увидимся.
Неверными шагами отец увел Сергея в коридор. Я слез с кровати и стал в дверях. Григорий вслед за отцом и Сергеем дошел по коридору до входной двери. Мама стояла рядом со мной.
Отец предложил отвезти их или вызвать такси.
Григорий помотал головой и улыбнулся знакомой советской улыбкой.
— Зачем? Ты что, забыл? Внизу всегда ждет машина.
Все так же держась за отца, Сергей дал довести себя по коридору до кабины лифта. Григорий попрощался с мамой, и она закрыла за ним дверь. Я подошел к окну в моей спальне и ждал. Внизу возле темного седана стоял и курил какой-то человек. Через некоторое время, чуть дольше того, что требовалось лифту для спуска в холл, на стоянке появился отец с повисшим на его плече Сергеем. За ними — Григорий. Стоявший у машины открыл заднюю дверь, и отец поместил Сергея на сиденье. Потом он пожал руки Григорию и другому мужчине. Когда отец направился обратно к дому, тот, другой, открыл водительскую дверь. Света из кабины хватило, чтобы я узнал распухшее лицо.
Зверь ты, не иначе
Пер. О. Качанова
В Вене, на вокзальной платформе, мама и тетя не позволили нам с двоюродной сестрой попрощаться с бабушкой и дедом. Через окно купе мы смотрели, как они сходят с поезда и вслед за израильским представителем идут к поджидающему их автобусу. Автобус держал путь в аэропорт, где стоял наготове самолет авиакомпании «Эль-Аль». Мы держали путь в другое место. Куда именно — в Австралию, Америку, Канаду, — мы еще не знали, но точно не в Израиль. Мы с мамой, тетей и сестрой плакали, а отец и дядя не сводили глаз с израильских представителей. А ну как те станут прочесывать купе? Едва обнаружится, что в одном из автобусов находятся наши близкие родственники, пойдут вопросы: «Почему мы не едем всей семьей? Почему отказались от израильских виз? Почему проявляем черную неблагодарность по отношению к Государству Израиль, которое, в конце концов, и дало нам шанс вырваться из Советского Союза?»
В ответ на эти вопросы у отца и дяди имелось одно возражение: 150 миллионов сердитых арабов.
А вот мой дед, сионист с младых ногтей, против арабов не возражал. Еще в Риге, пакуя чемоданы, он решил, что не станет мотаться вслед за нами по земному шару. В Израиле его хотя бы ждала крыша над головой. А еще в Израиле, окруженном 150 миллионами сердитых арабов, хотя бы не придется ломать голову, кто здесь враг.
Перед самым отъездом всплыл и такой расхожий довод:
Дед. Там меня, по крайней мере, не будут называть поганым евреем.
Отец/Дядя. Верно. Там тебя будут называть поганым русским.
Дед. Пусть. Зато там, куда едете вы, вас будут называть и так и эдак.
Поганым евреем меня никто не называл, а вот «поганый русский» в последнее время проскакивало. Особенно в нашей еврейской школе. Не то чтобы очень часто, но под этим предлогом можно было попытаться убедить родителей перевести меня в нормальную государственную школу.
Всерьез я развернул эту кампанию в седьмом классе. Годом ранее мы наконец перебрались из многоквартирного жилья в дом на две семьи. С точки зрения географии мало что изменилось: если высунуться в окно, можно было увидеть наше прежнее обиталище, — зато теперь у нас имелся двор с подъездной дорожкой, гараж для моего велосипеда и устланный ковром подвал. Но главное — соседи. Напротив, в таком же доме, купили жилье дядя с тетей. Прочие дома населяли другие русские, сумевшие наскрести денег на первоначальный взнос. Я свел дружбу с детьми из этих семей: Евгением, Борисом, Алексом, Вадимом Большим и Вадимом Маленьким. По вечерам и выходным мы шатались по округе, колошматили мячом о стену, гоняли в уличный хоккей, подворовывали мелочевку из круглосуточного корейского магазина и доводили Толстую Ларису, местную потаскушку.
Мои новые друзья были сплошь евреи, но когда мать вставила в рамку мой портрет с бар мицвы, на котором я был снят в белом смокинге, они вызвали меня на улицу, скрутили и так отдубасили по плечам, что я не чувствовал своих рук.
Мать была категорически против того, чтобы я бросил еврейскую школу. Не только из боязни огорчить дедушку, но и в силу собственных глубочайших убеждений. Мы ведь не просто так уехали из Советского Союза. Мать была уверена, что Канада даст мне то, чего никогда не смогла бы дать Латвия. И считала, что я должен ходить в еврейскую школу, пока не пойму, что значит быть евреем.
В литературной культуре, недостаточно знающей собственное прошлое, переполненной банальными и затертыми представлениями, чрезмерно увлеченной неосмысленным настоящим, отважная оригинальность Давенпорта, его эрудиция и историческое воображение неизменно поражают и вдохновляют. Washington Post Рассказы Давенпорта, полные интеллектуальных и эротичных, скрытых и явных поворотов, блистают, точно солнце в ветреный безоблачный день. New York Times Он проклинает прогресс и защищает пользу вечного возвращения со страстью, напоминающей Борхеса… Экзотично, эротично, потрясающе! Los Angeles Times Деликатесы Давенпорта — изысканные, элегантные, нежные — редчайшего типа: это произведения, не имеющие никаких аналогов. Village Voice.
Если бы у каждого человека был световой датчик, то, глядя на Землю с неба, можно было бы увидеть, что с некоторыми людьми мы почему-то все время пересекаемся… Тесс и Гус живут каждый своей жизнью. Они и не подозревают, что уже столько лет ходят рядом друг с другом. Кажется, еще доля секунды — и долгожданная встреча состоится, но судьба снова рвет планы в клочья… Неужели она просто забавляется, играя жизнями людей, и Тесс и Гус так никогда и не встретятся?
События в книге происходят в 80-х годах прошлого столетия, в эпоху, когда Советский цирк по праву считался лучшим в мире. Когда цирковое искусство было любимо и уважаемо, овеяно романтикой путешествий, окружено магией загадочности. В то время цирковые традиции были незыблемыми, манежи опилочными, а люди цирка считались единой семьёй. Вот в этот таинственный мир неожиданно для себя и попадает главный герой повести «Сердце в опилках» Пашка Жарких. Он пришёл сюда, как ему казалось ненадолго, но остался навсегда…В книге ярко и правдиво описываются характеры участников повествования, быт и условия, в которых они жили и трудились, их взаимоотношения, желания и эмоции.
Ольга Брейнингер родилась в Казахстане в 1987 году. Окончила Литературный институт им. А.М. Горького и магистратуру Оксфордского университета. Живет в Бостоне (США), пишет докторскую диссертацию и преподает в Гарвардском университете. Публиковалась в журналах «Октябрь», «Дружба народов», «Новое Литературное обозрение». Дебютный роман «В Советском Союзе не было аддерола» вызвал горячие споры и попал в лонг-листы премий «Национальный бестселлер» и «Большая книга».Героиня романа – молодая женщина родом из СССР, докторант Гарварда, – участвует в «эксперименте века» по программированию личности.
Действие книги известного болгарского прозаика Кирилла Апостолова развивается неторопливо, многопланово. Внимание автора сосредоточено на воссоздании жизни Болгарии шестидесятых годов, когда и в нашей стране, и в братских странах, строящих социализм, наметились черты перестройки.Проблемы, исследуемые писателем, актуальны и сейчас: это и способы управления социалистическим хозяйством, и роль председателя в сельском трудовом коллективе, и поиски нового подхода к решению нравственных проблем.Природа в произведениях К. Апостолова — не пейзажный фон, а та материя, из которой произрастают люди, из которой они черпают силу и красоту.
В книгу, составленную Асаром Эппелем, вошли рассказы, посвященные жизни российских евреев. Среди авторов сборника Василий Аксенов, Сергей Довлатов, Людмила Петрушевская, Алексей Варламов, Сергей Юрский… Всех их — при большом разнообразии творческих методов — объединяет пристальное внимание к внутреннему миру человека, тонкое чувство стиля, талант рассказчика.
Роман «Эсав» ведущего израильского прозаика Меира Шалева — это семейная сага, охватывающая период от конца Первой мировой войны и почти до наших времен. В центре событий — драматическая судьба двух братьев-близнецов, чья история во многом напоминает библейскую историю Якова и Эсава (в русском переводе Библии — Иакова и Исава). Роман увлекает поразительным сплавом серьезности и насмешливой игры, фантастики и реальности. Широкое эпическое дыхание и магическая атмосфера роднят его с книгами Маркеса, а ироничный интеллектуализм и изощренная сюжетная игра вызывают в памяти набоковский «Дар».
Впервые на русском языке выходит самый знаменитый роман ведущего израильского прозаика Меира Шалева. Эта книга о том поколении евреев, которое пришло из России в Палестину и превратило ее пески и болота в цветущую страну, Эрец-Исраэль. В мастерски выстроенном повествовании трагедия переплетена с иронией, русская любовь с горьким еврейским юмором, поэтический миф с грубой правдой тяжелого труда. История обитателей маленькой долины, отвоеванной у природы, вмещает огромный мир страсти и тоски, надежд и страданий, верности и боли.«Русский роман» — третье произведение Шалева, вышедшее в издательстве «Текст», после «Библии сегодня» (2000) и «В доме своем в пустыне…» (2005).
Роман «Свежо предание» — из разряда тех книг, которым пророчили публикацию лишь «через двести-триста лет». На этом параллели с «Жизнью и судьбой» Василия Гроссмана не заканчиваются: с разницей в год — тот же «Новый мир», тот же Твардовский, тот же сейф… Эпопея Гроссмана была напечатана за границей через 19 лет, в России — через 27. Роман И. Грековой увидел свет через 33 года (на родине — через 35 лет), к счастью, при жизни автора. В нем Елена Вентцель, русская женщина с немецкой фамилией, коснулась невозможного, для своего времени непроизносимого: сталинского антисемитизма.