Наши времена - [103]

— Я не ищу особого веселья, — с улыбкой заметил Лев Борисович.

— Не скажите. Есть поговорка: «Когда весело живется — и песня поется». Разумеется, бывают обстоятельства, когда совсем не до веселья, но и тогда не надо падать духом. Мы вас поселим вместе с художником, которому мы дали большую, просторную квартиру.

— Вероятно, квартира нужна ему самому.

— Уверяю, там места хватит и для вас. Три комнаты на третьем этаже и мастерская внизу, в подвале. А их только двое — он и взрослая дочь. Он уже стар, и дочка боится оставить его одного. Она у него вроде ассистента. Они вам не будут мешать, и вы им тоже не помешаете. Художник — это не певец, не пианист — знай водит себе кисточкой и мурлычет тихонько песенку, а то и вовсе нем как рыба. Этот художник приехал к нам на завод рисовать знатных людей. Вас он еще не нарисовал?..

Дом, где проживал художник, Льву Борисовичу был хорошо знаком — еще с той военной поры, когда он работал здесь на заводе. Это был старый итээровский дом, стоявший напротив орсовского магазина. В те времена это было самое хорошее здание в поселке. Теперь оно выделялось тем, что соседние, позже выстроенные дома имели балконы, а у этого дома вместо балконов у окон с наружной стороны были подвешены узкие длинные ящики для цветов. Ханину были знакомы каменные ступеньки, которые еще в ту пору были выщерблены, особенно по краям. Знакомыми показались даже запахи, пробивавшиеся из-за дверей, утепленных ватой и обтянутых коричневым либо черным дерматином.

Художник жил на третьем этаже. Перед Львом Борисовичем предстал пожилой, маленького роста человек в пижаме и мягких тапочках, его глаза казались заспанными, будто его только что разбудили. Лев Борисович заключил, что он попал не туда, куда следовало, и, не переступая порога, хотел было извиниться и отправиться дальше по коридору, но тот пригласил его войти, да еще таким дружелюбным тоном, словно заранее был уведомлен о приходе Льва Борисовича и ждал его.

— Прошу, товарищ Ханин…

— Вы меня знаете? — удивился Лев Борисович.

— Кто же вас на заводе не знает? Я счастлив видеть вас у себя дома. Ада, иди сюда, посмотри, что за гость! — крикнул он нетерпеливо радостно-возбужденным голосом, и по этому нетерпеливому веселому голосу можно было сделать заключение, что все, что имеет отношение к нему, касается и его дочери, с которой ему надо немедленно поделиться всеми новостями. Лев Борисович уже хотел было объяснить, что он пришел не как гость, а как жилец, ожидая, что после такого признания восторг хозяина заметно поубавится, но, сам не зная почему, вдруг решил не воспользоваться рекомендацией начальника АХО — он подыщет себе другую квартиру на это время.

— Меня зовут Виктор Васильевич Гаврилов, — сказал художник. — А ваша фамилия мне уже известна, только не имею чести знать ваше имя и отчество.

— Лев Борисович.

— Прекрасно. Ада, где же ты? У нас гость, — продолжал Виктор Васильевич с таким энтузиазмом, точно более приятной новости нет и не может быть.

Лев Борисович с любопытством оглядел стены, увешанные различными портретами, пейзажами, натюрмортами, — все это, очевидно, было нарисовано уже здесь, в заводском поселке. На большинстве полотен были изображены люди завода — доменщики, сталевары в широких брезентовых робах. На голове у каждого каска, к которой прикреплены защитные синие очки. Здесь был также и портрет старого сталевара Чаплыгина — без робы, без каски и темных очков. В простом, будничном пиджаке он сидел за столом, обеими руками держал стакан с чаем, казалось, грел их о стакан. Портрет директора завода Девяткина не совсем удался художнику. Девяткин получился слишком солидным, важным. Рисуя его, художник, наверное, все время не выпускал из виду, что пишет портрет директора. Зато ему блестяще удался портрет Доры Марковны с ее прищуренными глазами и неизменным валиком на голове.

Жанровые рисунки, пейзажи также, видимо, были сделаны здесь же, в заводском поселке. На натюрмортах — грибы, ягоды, на одном из натюрмортов была изображена вобла. Она казалась такой аппетитной, что хотелось тут же соскрести с нее блестящую, отливающую серебром чешую и отведать кусочек этой дефицитной рыбки, запив кружкой пива. Художник предусмотрительно расположил возле воблы бутылку «Жигулевского» и кружку.

Однако все эти картины и картинки исчезли из поля зрения Льва Борисовича, и стены, казалось, разом опустели, как только взгляд его упал на портрет, висевший наверху в простенке, слева от двери. Его, очевидно, специально повесили в менее заметное место, либо потому что сам художник не хотел его особенно афишировать, либо таково было желание женщины, изображенной на портрете.

Льва Борисовича потому так привлек к себе этот портрет, что женщина на нем чем-то напоминала Сабину, его первую жену. Сходство проглядывалось в черточках лица, в деревенской свежести румяных щек, в светлом открытом взгляде, будто говорившем каждому: «У меня нет тайн, я такая, какой вы меня видите, — у меня славный муж, чудесный ребенок, хорошие друзья, и я счастлива. Ну конечно же я счастлива». Вот такой была Сабина перед войной. Глаза на портрете излучали знакомую очень легкую и радостную синеву; в погожий день, когда небо чистое — нигде ни облачка и легкий ветерок едва покачивает волны на море, в прозрачной синей воде, наверное, так же выглядело бы отражение необыкновенно милого, привлекательного лица молодой женщины.