Направление — Прага - [90]

— Отец, его уже нет! Вставай!

Но отец беспомощно лежал на земле, в его ясных голубых глазах отражалась боль.

— Дюрко… ничего… жив… — пытался улыбнуться он.

Высокий боец держал на руках голову усача, что-то быстро говорил ему по-русски и плакал, словно малое дитя.

— Ой, умрет, ой, умрет! — заголосила мать, когда мужчины принесли отца в дом. — С простреленным животом… без врача… умрет…

Дюро гладил, ласкал горячие отцовские руки и не мог себе представить, что будет, если он уже никогда не сможет их погладить. Что, если эти в горячке распухшие губы, со свистом ловившие воздух, уже никогда ему не посоветуют, как надо пахать, сеять и боронить и вырастить на каменистых полянках такой урожай, чтобы исполнился отцовский сон о его будущем.

— Не плачь, Марина, мы поможем тебе, — утешал маму сосед Регак, как будто уже случилось наихудшее.

— Еще жив, — оборвала она его. — Несите его к доктору!

— На руках?

— Если бы он остался в подвале… — залилась слезами мама.

— Я не должен был его звать на пожар, ведь я все равно сгорел… — виновато бормотал Регак.

— Но он бы не был человеком, если бы не пошел!..

Дюро захотелось выйти на пустой скотный двор. Здесь по крайней мере никто не видит, как задумчиво осматривает он свои худенькие руки, а потом и плуг, бороны, косы, сбрую. Со всем этим может управиться только взрослый мужчина. Ну что ж, мама впряжется в плуг, а я… по крайней мере постараюсь удержать его в земле, чтобы борозды были глубокими и ровными. Если бы был хотя бы Пейко.

Что говорили бойцы? Будто бы в горах есть одичавшие кони. Если бы так…

Он выбежал со скотного двора и помчался на лужок, где они вместе с Пейко проводили когда-то самые прекрасные минуты. Он остановился посередине изрытого окопами лужка, окинул взглядом ряд опаленных войной сосен, зажал язык четырьмя пальцами и пронзительно засвистел. Только сойка щебетнула ему в ответ. Через минуту он свистнул во второй раз. Тишина была ответом.

На вспаханной полоске, протянувшейся далеко к пригорку, паслись три фазанихи и их яркоперый петух. Дюро чувствовал, что все-таки что-то должно произойти. Не может быть, чтобы день, в который пришла свобода, остался таким печальным.

Он засвистел в третий раз.

В лесу затрещали ветки и затопали уверенные шаги.

Он зажмурил глаза и ущипнул себя за бедро, чтобы проверить, что не спит: с горы действительно шел к нему Пейко. Жеребенок осторожно осмотрелся, а потом победно заржал и понесся к мальчику. А после, как бы удостоверившись, что людей уже не нужно бояться, из леса вышла незнакомая молодая светлая кобылка. Нежным пофыркиванием позвал ее Пейко к себе. Он гордо и победно посмотрел на мальчика, как будто хотел сказать: «Ну, что ты скажешь?»

— Прекрасная… — похлопал его Дюро по шее и сунул руку в карман, в котором носил железную коробку с турецким медом. Он осмотрел кристалл в руках, положил его на камень, ударил по нему другим, и, когда он делил осколки на равные горсти, Пейко нетерпеливо тыкал его мордой.

— Жаль, что не понимаю лошадиной речи, а то бы послушал, как ты убежал от них, — протянул ему лакомство мальчик.

Пейко с удовольствием проглотил его и любовно посмотрел на кобылку.

Она сразу же поняла и потянулась своей благородной головой к мальчику.

— И ты, оказывается, сластена! — протянул он ей лакомство.

Пейко зафыркал, кивая головой.

— Будешь зваться Язминой, — сказал кобылке Дюро, повернулся и, весело насвистывая, пошел домой.

Кони спокойно шли за ним, но, когда увидели бойцов, испуганно стали.

— Ну идите, идите же, эти вас не обидят.

Они все-таки продолжали стоять, пока Дюро не вскочил на спину Пейко, не ухватился, как обычно, крепко за гриву и не приказал:

— Домой!

Отец Эмерам вместе с такими же, как и он, под стражей расчищавший улицу после боя, немало удивился, когда перед школой, где сейчас расположился советский полевой госпиталь, остановилась телега, на которой сидел Дюро с вожжами в руках. Напрасно он ожидал, что мальчик поздоровается с ним. Однако на этот раз не решился на него наброситься.

— Работай, монах, работай, — погонял его школьный сторож Зубряк с автоматом через плечо и красной повязкой на рукаве. — А ты не Дюро ли Хмелик? — весело закивал он мальчику. — Разве у вас не забрали коня?

— Взяли, но он вернулся! Потому что у него есть душа! — крикнул Дюро мрачному Эмераму и засмеялся вместе со сторожем. — У русских здесь есть доктор?

— Конечно, и еще какой! А у тебя к нему дело?

— Отца моего ранили, боюсь, что умрет, — погрустнел сразу Дюро.

— А ты не бойся! — ободрил его старый Зубряк и исчез в воротах школы. Через минуту из них выбежали к телеге двое бойцов с носилками.

— Но тебе в школу нельзя! — остановил сторож мальчика перед воротами.

Солдаты с носилками остановились, чтобы Дюро мог попрощаться с отцом. Мальчику свело скулы, и он смог выдавить из себя только два слова:

— Выдержи, папа!

— Спасибо тебе… — улыбнулся отец, превозмогая боль.

А на площади играл духовой оркестр, ветер хлопал веселыми флагами, как бичами, люди танцевали, пели, ликовали и пили, обнимались с бойцами, незнакомые не боялись незнакомых, ворота и окна домов были раскрыты настежь, дружно вызванивали колокола, а школьники, не боясь, что их заругают, писали мелом на каждой стене: СЛАВА КРАСНОЙ АРМИИ! ДА ЗДРАВСТВУЕТ ЧЕХОСЛОВАКИЯ, ДА ЗДРАВСТВУЕТ СВОБОДА!