Нам вольность первый прорицал - [5]
Мертвая тишина воцарилась за столом. Григорий Орлов бешено глядел на своего образованного и тупого брата.
Радищев замер. Только сейчас улеглись слухи о таинственной гибели в Шлиссельбурге императора Иоанна Антоновича, которого давно заточили в крепость, ибо он был претендентом на престол. Но он убит, и Владимир Орлов рассказывает похожую историю, ничего не подозревая о своей бестактности. Вот что значит много странствовать, тогда перестаешь понимать свою родину… Владимир Григорьевич, почуяв неладное, съежился под взглядом Григория.
Но Екатерина была ясна и покойна, ни одним движением не выдала волнения.
— История интересная. Но похоже на сказку.
— Сказка, матушка, чистая выдумка! — закричал Нарышкин, вылавливая рыбу с блюда.
— Нет, отчего же, — пробормотал Орлов и смолк.
Екатерина с улыбкой спрашивала опять:
— А как одевается Европа? Что носят в Париже и Вене?
— Увы, матушка, модами не интересовался, — потухшим голосом отвечал неловкий путешественник.
— Ну и похвально. — Она поднесла ложку к губам и задумалась.
За столом почтительно молчали.
— Ах, что мы о суетном, — спохватилась императрица. — Есть темы достойнее: о господине Вольтере мы говорили. И тарелки пустые, это не годится.
Она повела рукой: жарко. Радищев рванулся с серебряной тарелкой, на которой лежал веер. Рубановский, не поняв жеста государыни, протянул золотую тарелку с платком. Движение пажей было роковым: тарелки столкнулись с веселым фехтовальным звоном.
— О боже, что это? — Гримаса страдания исказила лицо государыни. — Ах, эти громовые дети. Франц, они меня уморят!
Она встала из-за стола и пошла к двери. Бледный гофмейстер Ротштейн летел к своим оконфузившимся детям принять срочные меры — необходимые, неотложные меры к тому, чтобы тарелки никогда, никогда не сталкивались.
И меры были приняты, Радищева и Рубановского временно сослали в боковую комнату, чтобы дождаться окончательного приговора. Их место уже заняли другие пажи. Провинившиеся тарелки были отставлены. Свита в молчании сидела за столом, боясь притронуться к еде.
Но уже возвращалась государыня, и безмятежная улыбка играла на ее лице, и Нарышкин снова нес потешный вздор, и Владимир Орлов после объяснения с братом глядел веселее и готовился продолжать разговор о Европе.
Ласковый вид государыни усилил всеобщий аппетит, все набросились на еду, но ели осмотрительно, чтобы не вызвать нечаянного посудного звона и не обеспокоить императрицу.
Она снова обратилась к Владимиру Орлову, и тот, словно прощенный и оттого счастливый, начал рассказывать не только о Вольтере, но и о Дидро, который высоко отзывался о русской императрице и считал, что дальней азиатской стране повезло как ни одной другой.
Государыня, слыша лестные слова, иронически улыбалась, но не сердилась, внимала исправлявшемуся брату своего любимца и не заметила неприятного звякания ножей, которое допустил один из слуг.
— Ну, рассказывай все без утайки. Мы же друзья с тобой, — вкрадчиво сказал Ротштейн, памятуя о заветах Шуди: все должно строиться на доверии.
— О чем говорить, — пожал плечами Александр. — Я засмотрелся на государыню и… столкнулся.
— Нет! Нет! У тебя все получается просто, очень просто, слишком просто. Но есть русская пословица: простота хуже воровства!
— Но все и произошло очень просто. Я повернулся и столкнулся.
— Нет! Нет! Проследим диспозицию. Рубановский протянул тарелку. Что ты должен делать в этот важный момент?
— Я думал…
— Тебе не нужно было думать, ты должен был замереть!
— Но я решил…
— Нет! Не надо решать! Правила предписывают одно действие в один момент, а не два действия! Наступил второй момент — наступило бы второе действие, ты протянул бы тарелку с веером. Но ты не стал терпеть, ты понесся со своей тарелкой, как будто хотел осчастливить императрицу. Ты поступил неумно.
— Да, господин Ротштейн, я поступил неумно.
Гофмейстер смягчился.
— Но ты можешь загладить свой проступок. Вчера произошло дурное событие: из кондитерской похищены пирожные. Ты должен назвать вора.
— Я не знаю, господин Ротштейн.
— Очень жаль. Ты должен помнить о своих обещаниях, которые произносил, когда тебя зачисляли в пажи. Всегда тщательно доносить то, что к пользе или вреду ее величества касаться может.
— Но сие вреда ее величеству принести никак не может. Кроме как нашим желудкам.
Ротштейн отмел рукой слова как неприличные.
— Предерзостная шутка. Я повторяю, кто причастен к похищению придворного имущества?
Наступило молчание. Глаза Радищева казались озерами, застывшими в печали. Ротштейн с опаской отвернул свой взгляд.
— Жаль, что ты потерял память. Придется тебе посидеть в Комнате раскаяния.
Они были заперты в Комнату раскаяния думать о своем преступлении. В комнате — стол, два стула и две кровати на тот случай, если раскаяние затянется.
У двери караул: кандидаты в преступники сторожат самих преступников. Янов и Кутузов — в карауле, в комнате — Радищев и Рубановский. Первый хохочет, второй удручен.
— Что тебя так веселит? — мрачно цедит Рубановский. — Теперь не станут посылать на дежурство у высочайшего стола.
— Молчи! — Радищев вытаскивает из-под кровати сверток. — Ты посмотри, что передал нам Янов.
