Нам вольность первый прорицал - [6]

Он извлекает из свертка две железные маски, в которых пажи упражнялись на уроке фехтования.

— Возьми. Ты железная маска, и я железная маска. Наденем и никому ни слова. Полная тайна… Господин Вольтер будет рассказывать по всей Европе, что в России есть удивительные арестанты.

— Вздор, детские дурачества, — тянет Рубановский, но глаза его уже поблескивают, затея начинает нравиться.

— Ты боишься Ротштейна, — говорит Радищев, надевая маску.

— Рубановский никого не боится.

Через час гофмейстер Ротштейн приходит проведать провинившихся. Он строго оглядывает караульных, и Янов, разлепляя налившиеся сном веки, докладывает:

— Происшествий не замечено.

Ротштейн входит в комнату и в ужасе вскрикивает: на него глядят не лица его добрых детей, а две маски, страшные и загадочные.

— Что это? Что случилось? — Ротштейн отодвигается к двери и наконец понимает, что перед ним обычные фехтовальные маски, которые здесь почему-то выглядят зловеще.

Маски молчат.

— Что это значит?

Тогда одна из масок глухо произносит:

— Под страхом смерти нам нельзя открывать лицо.

— Ах вот как, — с облегчением смеется Ротштейн. — Какая глупая шутка! — И вдруг понимает, шутка опасна: она продолжает ту же тему, из-за которой чуть было не случился скандал на высочайшем обеде.

— Боже мой! Боже мой! Если узнает об этом двор… Если узнает об этом двор… Вон! Шнель, шнель!

Радищев и Рубановский опрометью кидаются из комнаты…

Вечера — время любимое. Пажи, предоставленные самим себе, разбредаются повсюду: прячутся в саду, усаживаются на лестнице, залезают на чердаки и даже убегают на улицу в кофейные и бильярдные. Из углов выползает сумрак, в приглушенном вечернем свете прячутся всевозможные загадки, час свободы будит мечты. Кутузов зажигает вологодскую сальную свечу и склоняется над книгой — историей крестовых походов.

Но сегодня вечер тревожен: кого запишут в книгу проступков?

— Меня и Радищева, — гордо говорит Рубановский.

— И меня, — робко вставляет Янов, обеспокоенный тем, что сегодня сильно отстал от друзей.

— А тебя-то за что? Никак, заодно? — усмехается Рубановский.

— Тогда и меня. — Кутузов отрывается от книги и преданно смотрит на всех.

— Тебя нельзя, ты святой, — машет рукой Рубановский.

Они умолкают. Янов скучнеет: жизнь несправедлива, ведь утром договаривались, что страдать будут вместе.

— Пирожные, — с надеждой роняет Янов.

— Пирожные? Ну и что? — спрашивает Рубановский.

— Ведь украли же…

— Ну, украл, положим, я.

— Но ел-то я.

Все смеются. Вчерашний вечер был веселым: Янов поспорил, что съест десять пирожных, которые Рубановский стащит в кондитерской комнате. Янов мужественно ел пирожные одно за другим, но подавился на шестом.

— Остальные же мы доели вместе, — напоминает Радищев.

— Утром бы и сознавались, — сердится Рубановский. — Вон теперь сколько проступков накопилось! Будет порка. Нет, промолчим.

— А завтра идти к священнику. Что ты скажешь на исповеди? — резонно напоминает Кутузов.

Они молчат, размышляя о сужающемся тупике, в который их загоняет жизнь.

Янов начинает убеждать: надо сознаваться. Во-первых, пострадают все вместе. Во-вторых, признанием в воровстве сохраняется кондитерская комната, тогда ее оставляют в доме — это обещал Ротштейн. А где еще полакомишься?

Доводы, особенно последний, убеждают. Они решают признаться по очереди. Сначала — один, через минуту прибегает другой, потом третий… это будет смешно, и гофмейстер раскудахчется, но поймет, что надо всех простить.

Первым должен идти Радищев.

Он крадется к домику Ротштейна и заглядывает в окно. Гофмейстер сидит за столом, лицо его размягчен-но, мечтательно, печально — он пишет письмо дочери. Иногда он притрагивается к стоящему на столе портрету дочери, гладит его.

И эту минуту надо было омрачить. Радищев вдруг понимает жестокость проделки, задуманной пажами. Он поворачивается и уходит.

— Ну? Ты признался? — нетерпеливо спросил Рубановский. — Теперь идем мы.

— Нет, — мрачно отозвался Радищев. — Это было бы издевательством.

— Но мы решили! Ты предаешь нас!

— Сделай я по-другому, я бы предал себя.

— Но почему?! Ты должен поступать как все!

— Я поступаю по собственной воле.

— Ты трус! — кричит Рубановский. — Завтра деремся на манеже в одиннадцать!

— Нет, — насмешливо отвечает Радищев. — Пожалуй, оставлю тебя в живых!

— Рубановский, Кутузов, — карандаш императрицы скользил по листу бумаги, — Радищев… Франц, не тот ли это мальчик с нежным румянцем, который так плохо держит серебряную тарелку?

— О, матушка, тот, — сокрушенно клонит голову гофмейстер Ротштейн. — Рассеянный мальчик, но в науках памятлив и искусен. В этикете же слаб, есть проступки, — печалится Ротштейн, уже готовый вычеркнуть Радищева из списка.

Екатерина задумалась:

— В Европе ему учиться не придворным церемониям. В науках — памятлив. Вон Владимир Григорьевич Орлов каких успехов в Лейпциге достиг. Оставим. Сказывали, что его дед, Афанасий Прокофьевич Радищев, денщиком у Петра Великого служил. Значит, ветвь доброго дерева… — И она обводит кружком фамилию.

Ротштейн благоговейно принимает бумагу. Ни один из пажей, которых он рекомендует послать в Лейпциг, в университет, не вычеркнут из списка. Это большая удача, это высокая оценка педагогического дара гофмейстера.