Нам вольность первый прорицал - [2]

Но утром в кабинет просунул голову шут Нарышкин, прокричал, что «матушка сегодня ему снилась, играла по сне в прятки и вела себя совсем нескромно». Екатерина засмеялась, запустила в обер-шталмейстера туфлей и вышла из кабинета повеселевшая. Тучи как будто рассеялись.

Прогулка по саду удалась. Фрейлина, идущая рядом, захлебывалась от новостей. Это были замечательные вести и совершенно верные, совершенно точные, потому что их сообщил граф Александр Романович Воронцов, который знал в коммерции толк. Из Франции шел корабль, битком набитый чужестранными галантерейными чудесами — тканями, пудрой, духами. А главное — везли красный бархат, о котором давно мечтали в Петербурге, и китайские шелка.

Екатерина холодно глянула на щебетавшую фрейлину. «Боже мой, какой вздор вас интересует… Я жду с этим кораблем письма от господина Вольтера. Да пусть потонет ваш красный бархат, лишь бы письма доплыли…» Фрейлина кисло улыбнулась. «Ты ее, матушка, крапивкой, крапивкой! Ишь, размечталась о бархате», — ехидно пискнул Нарышкин. «Это тебе, Лев Александрович, коли будешь вмешиваться в чужие разговоры, крапивой достанется», — тихо пообещала императрица. Нарышкин осекся и стал отставать…

Около выхода из парка кортеж императрицы поджидал гофмейстер Франц Ротштейн. При виде государыни и блестящей свиты он почувствовал, как его оставляют болезни, вызванные дурным поведением пажей, дух обретает бодрость и ясность, а глаза излучают любовь: он проверял это ощущение перед зеркалом — после встреч с необыкновенной государыней глаза сияли отменно. «Ну, Фраиц, как твои громовые дети?» — ласково спросила Екатерина. «Каждый ребенок весел и здоров», — старательно выговорил Ротштейн, с трудом владевший русским языком. «Кто же сегодня нас порадует присутствием?» — допытывалась государыня. «Очень хороший дети: Радищев, Янов, Кутузов, Рубановский… Дети ласковый, примерный». — «Они у тебя все примерные. Вот только кого ты наказываешь?» — Она одаряла улыбкой и ответа не требовала.

Радищев любил уроки геральдики.

Гербы были загадочны. В причудливых складках намета — словно лоскутьями изодранного рыцарского плаща, обрамлявшего сам герб, на открытом поле щита, в мрачноватом железном шлеме, в странной неожиданной россыпи знаков — звезд, полумесяцев, крестов, изломанных линий, в позе львов и орлов таились отгадки доблести, чести, мужества. Дух рыцарства изливался с гербов, туманил голову, скрещенные на щитах шпаги неслышно звенели, рог, страстно задранный вверх, беззвучно призывал к бою…

Гарцующей походкой вошел Морамберт. Он никогда не начинал урока сразу, а медлил перед приходом минуты, полной значительности.

— Итак, почему на гербах королей Арагонии золотой щит имеет четыре красные линии?

Пажи наклонили головы под пронзительным взглядом Морамберта: он был страшен в геральдической ярости. Морамберт дремал на уроках хорошего писания, лениво вел французский язык, на географии он терял отдаленные страны и суетливо, беспомощно искал их на карте, но в часы воненкунста львиная энергия просыпалась в сухопаром французе.

Он подождал, кивком головы подтвердил невежественность пажей и с силой обрушил на них звенящие, как рыцарские латы, слова:

— В битве с норманнами принц Готфрид Арагонский был низвергнут с коня. Он лежал на поле, истекая кровью, когда король смочил четыре пальца в крови принца и провел ими по щиту. С тех пор короли Арагонии, а также графы Барселоны и Прованса на золотых щитах герба имеют четыре алые линии.

Радищев затаил дыхание: перед его взором мощно неслась лавина всадников и в золотой, колосе их строя вспыхивали и загорались красные следы благородной крови арагонских королей.

Морамберт, довольный тем, что поразил воображение учеников, перешел к сухой теории:

— Прошу назвать основные геральдические фигуры, Янов.

Янов перечислял, тайком поджимая пальцы на руке:

— Глава, столб, перевязь, стропило, крест…

— Бьен! Хорошо! — Морамберт взмахнул рукой, останавливая перечисление. — Назови виды крестов, употребляемых на гербах.

Янов загундосил, как дьячок:

— Головчатый, уширенный, заостренный, якоревидный, трилистный…

— Рубановский, о чем ты думаешь? Продолжай.

Рубановский снисходительно поднялся и нехотя стал перечислять, как будто это ему смертельно надоело:

— Шаровидный, змейный, георгиевский, прусский, мальтийский, французский.

Морамберт покойно прикрыл глаза, будто слушал дивную музыку. Рубановский перевел дыхание и с невинным видом продолжал:

— Чухонский, рязанский, парикмахерский…

Морамберт очнулся:

— Что?

— Извините, сударь, я оговорился.

— Ах, ты оговорился! — Морамберт приблизился к Рубановскому. Казалось, мгновение — и Рубановский будет испепелен. Но Морамберт сдержался и, опалив шутника взглядом, отошел к кафедре.

— Это недостойно! — шепнул Радищев Рубановскому.

— Молчи, выскочка! — быстро отозвался Рубановский. — Или я проткну тебя шпагой.

Морамберт оперся о край кафедры и сморщился в раздумье.

— Скажи, Рубановский, что такое негеральдические фигуры?

— Птицы всякие… Ангелы…

— Птицы… Может быть, — раздумывал Морамберт. — А если я изображу человека с копьем в одной руке и малым его же изображением в другой. Что сие означает?