На весах греха. Часть 2 - [66]

Нягол перечитал написанное, зачеркнул запятую и приписал: «Если тебе случится приехать сюда, дай о себе знать, запросто, без всяких стеснений. Пусть будет так, Мина. Нягол».

Сложил письмо, положил в конверт и сунул меж старых рукописей.

На следующий день они встали рано, Елица приготовила завтрак, выпили кофе. Нягол проводил ее до двери: Елица шла на свой первый экзамен, из тех, что ей перенесли на осень. Накануне вечером они говорили о том, что предмет обширный, материала много, но Елица заверила его, что она спокойна, во-первых, потому что готова к экзамену, причем не со вчерашнего дня, а во-вторых, потому что вообще не склонна волноваться по таким поводам. Правда, у нее были стычки с преподавателем на семинарах, они обменивались любезностями; если он решил ее срезать, то все равно срежет и никто ему не помешает, а она — меньше всего. В конце концов, жизнь превыше всякой философии, превыше всех дипломов и образований, нужно только жить как следует. Нягол сказал, что Теодор с Милкой не переживут, если она завалит сессию, на что Елица ответила, что оставила дома записку: «Я постараюсь быть разумной и достойной дочерью профессора и надеюсь когда-нибудь преподнести вам свой диплом». Как голову Иоанна Крестителя Саломее, — добавила она, стрельнув в Нягола глазами. Интеллигентный зверек, залюбовался ею Нягол.

Полдня он листал рукопись, копался в ней, пыхтел, варил себе кофе. Работа не шла, он ждал звонка Елицы, он она все не звонила.

Зазвонил телефон, и Нягол подскочил. Каково же было его удивление, когда он узнал голос Теодора. Начинается, подумал он, но снова был удивлен: не спрашивая об Елице, Теодор пригласил его на ужин с каким-то Хеннесом, своим бывшим учителем немецкого языка, а ныне доктором славистики в Дармштадте, приехавшим на симпозиум. Нягол заворчал, собираясь отказаться, но Теодор принялся страстно его упрашивать: немец говорит по-болгарски, отлично знает русский и очень доброжелательно настроен, интересный человек, но что самое важное — специалист по литературе. Что ему, химику, делать с этим немцем, если Нягол не придет?

Стоит ли брать с собой Елицу? — прикидывал Нягол, но потом решил, что о примирении говорить рано и отец с дочерью будут чувствовать себя не в своей тарелке. Хоть бы она выдержала экзамен! Он ответил брату, что принимает приглашение только ради него. Теодор явно обрадовался, долго и пространно благодарил и только потом спросил, звонила ли Елица. Тут Нягол решил, что, пожалуй, лучше солгать, и потому сказал, что Елица решила сдавать со второй группой, так что ждать результатов еще рано. Теодор помолчал, то ли поверил, то ли не поверил, только оживление в голосе у него пропало без следа. Они простились, договорившись вместе зайти в отель за немцем-славистом.

Только успел он положить трубку, как снова раздался звонок. Елица. «Мсье, — услыхал Нягол, — можете поздравить свою племянницу со всемирно-историческим успехом! Левое крыло Бастилии пало, готовлюсь к штурму правого. Прошу объявить трехдневные домашние пиршества с фейерверками и принесением в жертву вкусных животных. Слышишь?» — «Слышу, слышу — и поздравляю тебя с победой! — ответил обрадованный Нягол. — Обмоем на уровне… Я только что говорил по телефону с твоим отцом. Позвони ему.» — «Малодушие — наша семейная черта, — объявила Елица, — а будущее принадлежит малодушным. Звоню и иду!»

Обедали в ресторане неподалеку, за обедом выпили. Елица рассказала об экзамене, о преподавателе: ему тридцать пять лет, он наконец-то получил долгожданную прописку в столице — привилегия, ценимая даже в средние века, педант, любитель нежного пола, ценз — образованный недогматик. Встретил ее любезно, сказал, что рад ее видеть, беседа протекла весьма дружески, и она даже сказала ему, что инквизиция — не только плод крайнего догматизма, борьбы интересов и страстей, но и продукт тайного атеизма политизованной католической верхушки, среди которой было немало хороших астрономов и химиков. Для них наука была своего рода хобби, поводом для рецензий и источником садистских удовольствий. «А он что?» — спросил довольный Нягол. Глаза у него загорелись, насчет тайного атеизма он был не вполне уверен, но насчет садизма — на все сто. Мужчина, заключила Елица, закидывает удочки и строит далеко идущие планы.

Нягол сообщил об ужине с немцем и предложил Елице сопровождать его, но она отказалась. В литературе я слаба, призналась она, а как представлю себе мамины ужимки и папин лоск, то начисто отпадает всякое желание. Предпочитаю сидеть дома Она сказала это так естественно, что Нягол подумал: это существо, никак, и в самом деле считает мансарду своим домом?

Вечером изысканно одетые братья повели Хеннеса в ресторан. Немец рассыпался в любезностях, особенно по адресу Нягола. Он свободно говорил по-русски, разумеется, с характерным придыханием и временами прорывающимся восторженным лаем в конце некоторых слов: «Я счастлив быть в компании знаменитого писателя, я надеюсь, господин Теодор не обидится?» Теодор не обижался: он тоже был почти счастлив, потому что присутствие брата означало его реабилитацию. Нягол открытым теплым взглядом смотрел на синеокого, лучившегося счастьем гостя. «Господин Хеннес, слава любит государственных деятелей, полководцев и артистов. Писателей же читают или не читают».