На весах греха. Часть 2 - [68]

Молчавший до сих пор Теодор подвыпил, и его прорвало: он принялся сбивчиво описывать свои опыты, потом решил рассказать анекдот и долго растолковывал Хеннесу его смысл, а Нягол слушал и покатывался со смеху: анекдот был плоский, а Теодор его основательно засушил, и Хеннес ничего не понял. Потом они оба перешли на немецкий и настолько углубились в побочные разъяснения, что забыли, с чего начали, запутались и в конце концов махнули на анекдот рукой: Теодор описывал какие-то сапоги, а Хеннес самым добросовестным образом дополнял описание…

Поздно вечером братья проводили засыпающего Хеннеса до гостиницы, долго прощались, тут же приняли приглашение погостить у него в Дармштадте — конечно, ведь мы будем широко общаться…

До сих пор все шло хорошо. Однако на выходе, когда они проходили мимо наблюдавшей за ними дежурной администраторши с узким белым как у ласточки воротничком, Теодор вдруг сильно покачнулся и чуть не упал у нее на глазах. Нягол с трудом удержал брата и вывел его на улицу…

Нягол не подозревал, что происходит в душе Теодора. А тот был преисполнен чувством благодарности к брату, за то, что он пришел и вел разговор. Само его присутствие, его бас и спокойные глаза внушали чувство уверенности, все страхи Теодора рассеялись, он не заметил, как напился. В сущности, вино одолело его где-то к середине ужина, потом разговор начал распадаться на отдельные слова, а под конец он уже и вовсе не слышал, о чем идет речь. Он переживал состояние блаженной незаинтересованности, мир начал ему казаться пестрым и добрым, а сам Хеннес — незнакомым иностранцем, который забавно и совершенно беспричинно перескакивает с болгарского на русский и обратно. Возможно, Теодор так и вернулся бы домой в состоянии блаженства, если бы при виде администраторши с белым воротничком в нем не сработала потайная атавистическая пружинка страха: он забыл самое главное — ведь за ним следят, зорко следят, с самого детства…

Он молча шел под руку с Няголом, покачиваясь на ходу. «Напился, осел эдакий», — сердито удивлялся Нягол, никогда прежде не видевший брата в подобном состоянии. Это же надо, напился на глазах у своего бывшего учителя!

Они сели на одинокую скамейку в квартальном скверике с несуразными конструкциями для детских игр и робко стоявшей поодаль церквушкой.

— Давай подышим воздухом, — сказал Нягол, усаживая обмякшего Теодора на скамейку.

— Ага.

— Расслабь узел галстука, легче станет.

— Ага, — согласно кивнул Теодор.

Нягол расслабил ему галстук, расстегнул две пуговицы на рубашке, показалось по-женски белое, мягкое тело. «Пожалуй, придется тащить его на себе», — решил Нягол и не успел додумать. Сидевший понурив голову и ничего не замечая Теодор неожиданно выпрямился, шумно вздохнул и громко, болезненно всхлипнул. Сначала Нягол не понял, что это такое, Теодор вытянулся всем телом и снова всхлипнул. Нягол засуетился, приподнял Теодору голову, но всхлипы участились, а потом перешли в рыдания. Теодор плакал, то молча, беззвучно растягивая губы, то вдруг давал волю голосу, странно охрипшему и сильному.

И вдруг он резко смолк. Открыл глаза, обвел взглядом незнакомое место, уставился на брата и совершенно неожиданно запричитал:

— Больше не могу… я виноват перед тобой, а ты даже не подозреваешь… я предал тебя в сорок третьем, подписал декларацию об отречении… — Теодор всхлипнул, — я отрекся от тебя…

Нягол замер, его мускулы оцепенели, в голове было пусто.

— Вот мне и стало легче, — зашептал Теодор, — нет больше тайны, она испепелила мою душу. Если бы ты знал, что они со мной сделали, вот здесь… — Теодор показал туда, где у него находилось солнечное сплетение, — все это здесь скопилось, такой; ужасный комок…

Нягол слушал, не дыша и не знал, что ему сделать — то ли ударить брата по лицу, то ли бежать прочь. А Теодор все плакал:

— Я ничтожество, с детства был робким, ты это знаешь… Сто раз давал себе слово упасть перед тобой на колени, тысячу раз, верь мне, и все не мог собраться с духом, во мне ни одной живой клетки не осталось, а какой-то голос все нашептывал: подожди, может быть, обойдется… Из жалости пошел на это, к себе и к Елице, но есть бог… — Теодор сполз на колени, стукнулся лбом о скамейку и не подымая головы сказал: — Брат, милый, делай со мной, что хочешь, только верни мне Елицу и не говори ей ничего до смерти, прошу тебя!

Нягол стоял над братом, странно отяжелевшие руки повисли, как плети. Скверик легонько покачивался, покачивалась и церквушка. В голове не было никаких мыслей, перед помутившимся взором беспорядочно появлялись и тут же таяли — Елица, тюремная камера, дуло пистолета.

Он поднял глаза к небу, оно было усеяно звездами, далекое, пустынное, ни птицы, ни звука, — и невесть почему подумал о ласточках, о том, как преданно они хлопочут у своих гнезд, какой безумный перелет совершают в конце лета над водной пустыней Средиземного моря. Каким надо обладать сердцем и мускулами, какой ориентацией и волей, чтобы преодолевать тысячи километров, как же надо не бояться снега и стужи и стремиться к солнцу?..

Тысячи тех, чье сердце не выдержит, падают в бездну, но остальные продолжают полет. И никто из них не отречется от родного брата, не станет подписывать позорные декларации и жалко всхлипывать, стоя на коленях…