На весах греха. Часть 2 - [65]

Ему стало больно. Сначала сдавило в груди, потом накатила волна слабости, которая схлынула к животу, что-то защипало в ране. Маргарите хотелось его увидеть — не коснуться, не поцеловать, а только увидеть.

Перед ним снова оказалась Мина, он снова почувствовал прикосновение ее влажных губ ко лбу. Не везет ему с женщинами — они бегут от него. Это его удивило: ему всегда казалось, что все наоборот, что это он их бросает из-за своего характера и ремесла. И ему вспомнился сон Елицы.

Будто Маргарита явилась в какой-то бар, где прислуживала беременная Елица, подкатила на белом лимузине, влюбленная в Композитора-иностранца, которого прогнал Дирижер. Трагикомедия, как в жизни. Но самое главное — сон оказался в руку: наверное, в это самое время Маргарита отдалась итальянцу из Милана, в это же самое время он прощался с жизнью в больнице и только Дирижер не знал, какой кровавый клубок распутывается здесь, в далекой южной стране, считанные недели после блестящего фестиваля в Зальцбурге. К кому, в сущности, он ревнует — к миланцу или к Дирижеру? Пожалуй, ни к кому, ревнует он только свою племянницу, таинственная и непонятная беременность которой его озадачила. Он уже ждал чего-то в этом роде, особенно после исповеди Елицы, ее внезапного приступа ревности к Мине. Не случайно она так разошлась после странного разговора, в котором приняли участие все трое. Елица ополчилась на мужчин, на мужчин вообще, и на того, к которому ее явно тянуло. Не только Теодор, но и я когда-нибудь ее потеряю, подумал он с грустью, буду куковать над рукописями, один на один с невысказанными вопросами. Эх, Нягол, вырвалось у него, сначала познай самого себя. Разберись, если можешь, в своем неоднозначном характере, задиристом, уже поросшим мхом лет и вроде бы мудрости, соизмерь напор своих желаний, высоту своей отваги болгарской, погляди на себя в зеркало времени: что сталось с твоим профилем, с твоим силуэтом, который все меньше совпадает с осанкой, куда подевались твои порывы, сменившиеся знанием, терпкие плоды которого ты уже по-стариковски сушишь впрок на компот?

Нягол оглядел старенькую мебель и отчетливо представил себе надвигающееся одиночество и немощь. Сел за письменный стол, рядом поставил бутылку с водкой, достал чистый лист. Рука его, немного поколебавшись, словно пошарив по листу, вывела букву М. Он отложил ручку и взялся за бутылку. Водка обожгла горло. Он снова взялся за ручку.

«Мина, — вывел он вместо «Маргарита», — в жизни пожилого мужчины бывают минуты, когда одиночество становится ему вместо тени и неотступно, хотя и безмолвно, следует за ним. В такие минуты хочется поднять телефонную трубку, сесть в самолет, схватиться за перо или обратиться к ближнему своему, сколь бы ни был такой выход иллюзорным. Наверное, ты уже вернулась в город, начались репетиции, настала осень — малая осень, время одного года, из многих таких времен складывается осень большая. Я думаю о тебе, но не по-мужски, не только по-мужски, поверь мне, правда, я еще и сам в этом как-то не разобрался, но думаю я о тебе гораздо проще и вместе с тем сложнее — как о близком мне существе. Не обижайся — те, кто нам нужен, не должны страдать честолюбием. Я хорошо тебя помню, хотя не прилагаю для этого особых усилий — и это чудесно. Помню твои слова, их порядок, интонацию, смысл — всегда твои и только твои. Мне врезался в память твой уход. Сейчас я спрашиваю себя: почему я не остановил тебя? Елица ревнует к тебе, это очевидно, но есть ли у нее основания и имеет ли она на это право?

Беззаботное лето несет в себе нечто мимолетное, хотя и кажущееся прочным. Особенно, если это раненое лето. Сейчас стоит осень, здоровая, плодоносная, время забот, предчувствие надвигающейся зимы. Для меня это — осень с большой буквы и эта буква заметно становится все больше. Это естественно, но не утешительно…»

Нягол отбросил ручку. Пишу глупости мудрым тоном, а на самом деле жалуюсь, ищу утешения у девчонки. Эх, Нягол, Нягол, стареешь, брат, скоропостижно дряхлеешь! Он снова схватился за ручку.

«…Это многоточие, Мина, нечто вроде паузы, которой требует совесть. Я понял, что жалуюсь и ищу у тебя утешения, потому что ты молода. Не верь мне. Старость весьма коварна по отношению к молодости, и это естественно, хотя и отвратительно. В нас, стариках, поднимает голову потихоньку звереющий эгоизм, отчаянная жажда радостей жизни. «Живи и радуйся жизни!» — был такой фильм новой французской волны, не знаю, почему он мне вспомнился… Ах, да, — потому что я увидел себя в роли главного героя! А заглавие — не о нем, старике, а о молоденькой девушке, к которой он подбирается якобы по-дружески, благожелательно, но на самом деле им движет атавизм, глубоко затаенный в остывающей, густеющей крови… — Нягол явно путал фильм с другим, но сейчас это не имело значения. — Живи и радуйся жизни, милая Мина, не обращай внимания на старика и его коварные исповеди, в которые он и сам не верит. И если когда-нибудь, летом или зимой, мы снова увидим друг друга-я хочу чтобы мы встретились и могли смотреть друг на друга открыто и говорить простыми словами. Прощай».