На руинах нового - [83]

Иэн Синклер (р. 1943), как почти все настоящие лондонцы, родился далеко от столицы, в Кардиффе, а учился в Дублине. Впрочем, последние почти пятьдесят лет он живет в Лондоне, а в самом конце 1960-х поселился на улице Альбион-драйв («Albion does drive», – шутит он в книге про Хакни), рядом с Альбион-сквер, где его, вечно куда-то торопящегося, можно встретить и сейчас.

Синклер, который раньше – до того, как это стало буржуазно, – разъезжал на велосипеде, передвигается теперь пешком. Сухощавый немолодой человек выходит из дверей архива Хакни, что у станции надземки «Долстон-джанкшн», или заглядывает в библиотеку на главной улице Шордича, или просто пересекает Лондон-филдз в рабочий день. В нерабочий в этом парке находиться невозможно: каждый лоскуток газона занят пикникующими компаниями или просто отдельными местными жителями, которые радуются островному солнышку, они дремлют, или читают, или – что чаще всего – буравят глазами экраны смартфонов. Любители поджарить снедь не столь тихи и безобидны: жирная вонь подгорелого мяса, смешанная с тяжким угольным дымом, вызывает тошноту – прочь, прочь отсюда, на Бродвей-маркет, впрочем, там в выходные тоже все провоняло едой, но более разнообразной. В конце концов, можно добежать до Риджентс-канала, и там уже пахнёт сыростью да дизельным топливом проходящих барж. Можно сесть на скамеечку, открыть банку дешевого евролагера и меланхолично смотреть, как над головой двигаются пестрые поезда оверграунда. Вдоль этих путей и ходил целый день Иэн Синклер – а потом описал увиденное в «Лондонской надземке».

Интересно, что он начинает путешествие именно с Лондон-филдз, следуя дальше по всей рыжей сетке, пересекающей Лондон от Западного Хемпстеда до Канада-уотер, от Нью-кросса до Ричмонда. Но мы – вместе с Синклером – останемся здесь, в Хакни, это же его владения. Иэн Синклер отличный писатель и настоящий модернист (опоздавший родиться модернист), так что разбор нескольких страниц, посвященных мелким происшествиям в полукилометре от его дома, позволяет понять, как устроена эта проза – и художественное сознание ее автора. Синклер начинает с готического описания трупика голубя на парковой дорожке. Тело бедной птички клюют вороны. Затем внимание автора переносится на старушку, которая раньше каждое утро выносила из дома (социальное жилье, конечно) мешок с сухими корками – и кормила голубей. Новомодные местные власти запретили ей это – и голубям пришлось переключиться на остатки снеди, разбросанные по парку любителями барбекю. Следует описание этих остатков: там не только еда, там и сигаретные бычки, пустые пакеты, лопнувшие разноцветные шарики, а также маленькие баллончики с веселящим газом, этим пока еще легальным наркотиком, столь популярным в Долстоне, Шордиче и прочих модных местах Лондона. Так к метафоре растерзанного трупа голубя, этого символа Святого Духа, который клюют вороны, прилетевшие прямиком из стихотворения Эдгара Алана По (между прочим, По ходил в школу неподалеку отсюда, в Стоук-Ньюингтоне), добавляется второй мощный символ – веселящий газ, эта утеха наводнившего северный и восточный Лондон племени дизайнеров, молодых банковских клерков и (особенно презираемых Синклером) Twitter analysts. Представители этого племени пытаются хотя бы на миг взбодриться и забыть о скучной реальности – жилищных проблемах и прочих неприятностях вроде непомерных цен на дизайнерские сумки, – вдохнув веселящего газа. Там, где был настоящий, в представлении Синклера, мир бедного многонационального пролетарского района с его работягами и мелкими преступниками, сумасшедшими художниками и скромными беженцами с континента, сейчас мир совсем другой, выморочный, ненастоящий, дизайнерский, псевдоорганический, псевдобезопасный. С особенным удовольствием Синклер расстраивает наивного читателя из тех, кто ходит в магазин полезной еды Planet Organic («Планета „Органика“»), ищет на упаковках товаров магические слова sustainable (экологически сбалансированнный) и fairtrade (этически произведенный), голосует за «зеленых» и – тем самым – пребывает в уверенности, что живет в медленно, но верно улучшающемся мире. На Лондон-филдз уже несколько лет выращивают «настоящий луг»; под «настоящим» имеются в виду славные времена, когда на земле не было промышленности и прочей гадости. Или даже не было людей. Затея проста: посреди хипстерского парка в самом хипстерском районе города, за двести шагов от полудюжины кафе, где тонконогие люди проводят жизнь, освещенные экранами своих «маков», сделать что-то «настоящее», «натуральное». Например, посадить луг. Луг получился хороший: живя неподалеку, я любил захаживать туда, чтобы вдохнуть сладкий медовый запах трав и цветочков. Все прекрасно, только Иэн Синклер – в отличие от автора этих строк – долгие годы зарабатывал на жизнь садовником; он тут же определил, что для поддержания приятности и красоты луга используют страшно вредный химикат. Синклер вступает в переписку с местными властями, которые уверяют, что вещество совершенно безобидно, – но опытного садовника не проведешь! В конец концов Синклер торжествует, порок наказан, – но не тем образом, как рассчитывает наивный читатель. Химикат никуда не делся, зато те, кто оскверняет Лондон-филдз вонючими барбекю, потихоньку травятся, ибо пируют совсем рядом с «настоящим природным лугом». Нет, конечно, Иэн Синклер не злорадствует, он просто указывает на это любопытное совпадение. Только вот в совпадения он не верит. Вся художественная система Иэна Синклера, как и близких ему Питера Акройда и Уилла Селфа, строится на совершенно параноидальной идее, что в Лондоне никогда ничего просто так не случается. В Лондоне уже почти две тысячи лет происходит одно и то же – и притом примерно в одних и тех же местах. Когда-то Синклер написал об этом книгу «Lud Heat» («Лудов жар»), а Акройд переделал ее в лучший свой роман «Хоксмур».