На руинах нового - [81]

Брюс Чатвин между Лондоном и Прагой

В апреле 1966 года 26-летнему Брюсу Чатвину, проработавшему в акционерном доме «Сотбис» около восьми лет, было предложено стать директором его лондонского отделения. Чатвин мечтал об этой должности – да и вообще был наилучшей кандидатурой. Начав работу в «Сотбис» простым хранителем, он проделал стремительную карьеру; Чатвин превосходно разбирался в искусстве, был прекрасно начитан, обладал безупречным вкусом, острой и тонкой фантазией – и, конечно, был слегка авантюристом. Иные на такой работе не выживают. Кое-что в работе арт-дилера и аукциониста Чатвина несколько беспокоило, например полулегальные и нелегальные сделки, впрочем, несильно. Короче говоря, Брюс Чатвин стал бы идеальным директором лондонского «Сотбис». Однако он им не стал.

Чатвину предложили всего лишь место «младшего директора». Разочарованию не было предела, к тому же он вспомнил, что продает арт-объекты уже восемь лет, не имея ни приличного образования, ни возможности заняться тем, о чем мечтал всегда, – путешествовать. Летом 1966 года Брюс Чатвин подает в отставку, а осенью поступает в Эдинбургский университет на отделение археологии.

Странный выбор для блестящего молодого человека, непоседливого и с богатым воображением. Чатвин хотел наложить на себя вериги какой-нибудь серьезной, дисциплинированной, скучноватой науки; археология идеально для этого подходила, так как – помимо вышеперечисленного – она сильно занимала его и раньше. К тому же Чатвин имел виды на новый для себя род деятельности, популярный среди интеллигентных молодых людей в Америке и Британии того времени, – антропологию. Чтобы заниматься антропологией и изучать кочевые народы Центральной Азии – а именно такова была идея фикс Чатвина во второй половине шестидесятых, – нужно знать их материальную культуру. К тому времени Чатвин уже немало прочел по теме, оставалось кое-что добавить, расположить все в нужном порядке плюс получить опыт полевой работы археолога. Естественно, затея закончилась провалом. Брюс Чатвин проскучал в Эдинбурге два года под присмотром выдающихся британских археологов того времени, после чего бросил учебу и стал тем, кем должен был стать, – превосходным писателем. Думаю, в британской послевоенной литературе нет более интересных книг, чем те, что сочинены Чатвином. Он писал травелоги («В Патагонии» – лучший образец жанра, который я бы назвал «пост(нон)фикшн»), очерки, эссе и, конечно, романы. Среди последних – безусловный шедевр, «Утц», книга настолько изящная, энергичная и экономно написанная, что прочая беллетристика последних сорока лет кажется страдающей водянкой.

Утц – фамилия главного героя романа, он прожил долгую, сосредоточенную на одном увлечении жизнь, которая совпала с кошмаром, устроенным полдюжиной государств (и дюжиной народов) в Восточной и Центральной Европе в прошлом веке. Чтобы не испортить наслаждение тем, кто книгу еще не читал, больше ни слова о ее сюжете. Кроме одного: действие происходит в Праге, и начинается оно 7 марта 1974 года, впадая все время в далекую ретроспекцию: «За час до рассвета 7 марта 1974 года в Праге, в доме № 5 по Широкой улице, в своей квартире с видом на Еврейское кладбище, от второго, давно ожидаемого удара скончался Каспар Иоахим Утц. Три дня спустя в 7.45 утра его друг, д-р Вацлав Орлик, зажав в кулаке семь гвоздик (от намеченных десяти пришлось, увы, отказаться по финансовым соображениям), стоял у костела Св. Сигизмунда в ожидании катафалка. Д-р Орлик с удовлетворением отмечал первые признаки весны. Над липами, в саду через дорогу, кружили галки с веточками в клювах, а с черепичной крыши соседнего с костелом жилого дома время от времени сходили маленькие снежные лавины»[141]. То, как Чатвин описывает Прагу, – нет, то, как он ее рисует острозаточенным уверенным карандашом путешественника, можно сравнить с его описаниями Патагонии. Большинство деталей верны и изображены так, будто автор провел в этих краях всю жизнь. Однако некоторые элементы рисунка при ближайшем рассмотрении оказываются совершенно фантастическими; они следуют воображению, а не натуре. Если продолжить тщательное, шаг за шагом изучение деталей, то «реалистического» становится все меньше, а «придуманного» все больше – однако рисунок не теряет ни правдивости, ни убедительности. В этом прежде всего – особенность таланта Чатвина: он не придумывает миры, он их не описывает, он создает их во всех подробностях сразу, причем характер таких миров не имеет отношения к дихотомии «настощее versus ненастоящее». В общем, Прага в «Утце» убедительна настолько, что автор этих строк, когда-то проведший в этом городе более десяти лет и, по стечению обстоятельств, в данный момент сидящий за лэптопом в доме на улице Браницкой, район Прага 4, до сих пор видит ее чатвиновской, а не, скажем, гашековской, грабаловской или даже чапековской. Разве что домосед Кафка смог сказать об этом городе нечто более важное, нежели стальной кузнечик Чатвин.

Чатвин, хоть и создавал свои собственные миры, был всегда исключительно внимателен к тому миру, что называют «реальным». Здесь сказалось не только природное чутье, но и опыт работы арт-экспертом. Он сразу видит главное – по крайней мере, главное, то есть самое эстетически важное для себя. Чатвиновская Прага реальна в этом смысле: я узнаю́ дом, где жил Утц, костел, где его отпевали, даже мрачный и пышный ресторан, в котором повествователя угощали ватной чешской рыбой и кислым моравским вином. Есть, конечно, и другая Прага – нет, другие Праги, вроде бывшей слободы Браник, или панельных микрорайонов советского времени (чехи изобрели прекрасное словцо для таких домов: panelaky, «панела́ки»), или уже совсем невыносимой современной пригородной застройки для среднего класса, но настоящей для меня всегда останется эта: «От стоящего в подъезде мусорного бака исходил тяжелый дух гниющих капустных листьев. При нашем приближении из-под крышки бака выпрыгнула крыса. В квартире на втором этаже плакал ребенок, а кто-то разучивал „Славянские танцы“ Дворжака на расстроенном фортепиано. На площадке третьего этажа дверь одной из квартир распахнулась, и хозяйка высунулась посмотреть, кто идет. Я разглядел истеричное лицо в обрамлении ярко-рыжих кудряшек. На женщине был халат, расписанный огненно-красными пионами. Смерив нас негодующим взглядом, она остервенело хлопнула дверью.