На распутье - [24]

Из трех теток я больше всего уважал Йолан. Она всегда разговаривала со мной серьезно, как со взрослым, даже когда мне было десять лет. О чем бы я ни спросил, она не поднимала меня на смех, не досаждала глупыми наставлениями, а все обстоятельно объясняла, иногда так долго, что я уже начинал жалеть, что спросил. Она любила поговорить, видимо, потому, что много времени проводила в одиночестве (работала надомницей: шила, штопала чулки), а возможно, у нее просто было что сказать по любому поводу. Она была первой женщиной, рядом с которой я почувствовал себя взрослым, сознательным мужчиной.

Она много рассказывала мне о рабочем движении и о том новом, другом мире, где восторжествует справедливость, все люди будут равны между собой и только тот будет значить больше, кто превосходит других по уму и личным достоинствам. Кажется, особый упор она делала на личных достоинствах. У меня сложилось такое представление о том лучшем будущем мире (как на уроках закона божьего о рае), что там добро восторжествует, а зло будет наказано, что всюду будут одни улыбки, добросердечность, любовь. Я никого не мог себе представить в том мире, особенно на первых порах, кроме круглолицых улыбающихся сестер милосердия и детей. Да я и сам был в ту пору еще ребенком.

Позже, когда мне исполнилось четырнадцать лет, все в корне изменилось, и началось это с внезапных перемен в характере Йолан. Она уже не вступала столь охотно в пространные разговоры со мной, задумывалась о чем-то, и, как мне казалось, старалась прочитать мои мысли. Я реже стал бывать у нее, да она и сама все чаще пропадала из дому, иногда по нескольку дней кряду не возвращалась. Моя добрая бабушка долго мирилась со всем этим молча, но как-то не вытерпела и принялась ругать ее, а потом со слезами на глазах просила прекратить такую жизнь, не позорить себя да и доброе имя всей семьи, такого-де у них в роду не бывало, чтобы шататься по соседям да по улицам… лучше бы старалась замуж выйти побыстрее, сколько можно в девках сидеть, в конце-то концов, ведь уже ни много ни мало — тридцать стукнуло. Йолан терпеливо слушала упреки бабушки, но, когда та заговорила о замужестве, вспыхнула, раскричалась, убежала и больше недели носу домой не показывала. Зато вернулась она опять уравновешенной, спокойной. Даже слишком спокойной. Я никогда еще не видел ее такой инертной, безучастной ко всему, как в те дни. От матери я узнал, что она любила одного человека, но он принадлежал к совершенно другой среде, отнюдь не к той, в которой вращалась Йолан. Она в равной мере любила его и свое окружение и, поскольку не могла изменить ни той, ни другой стороне, приняла решение посвятить всю себя последней и одновременно поклялась хранить в душе верность обеим.

Вскоре у нее родилась идея открыть ателье (бог мой, на что она рассчитывала, ведь они были настолько бедны, что могли унести в кульке все, что купили бы на оставшиеся деньги!), и она открыла его, причем на бойком месте, возле собора. Принимала заказы на поднятие петель на чулках, на мелкий ремонт одежды, вплоть до штопки, и вела торговлю, не требовавшую больших денежных средств. Ее заведение, по моим представлениям, выглядело просто шикарным. Но я мог лишь издали поглядывать на двери ателье, так как Йолан не разрешала приходить туда никому из родных.

Именно по этой причине я и перестал ходить к ней. Мы не могли уже так непринужденно и весело болтать, как прежде, я достиг того возраста, когда и у меня появились секреты, и иногда мне до дрожи хотелось рассказать ей, услышать ее мнение (пусть говорит хоть два часа подряд), но для этого мало встретиться наспех и, уплетая бутерброд с джемом, задавать вопросы. А бутерброды с джемом были у них для меня тем же, чем на богослужении просвира; бабушка за этим строго следила, всегда, когда я приходил, кормила меня ими. Бывало, не успею я доесть один бутерброд, как она намазывает другой.

Так вот, значит, как обстояло дело с этой моей тетей, о которой спросил Пали, сидя на столе.

— А-а, Йолан, — проговорил я наконец.

— Она. Ну, расскажи о ней. Когда ты видел ее последний раз?

— Что о ней рассказывать? — угрюмо ответил я. — Если ты собираешься учинить мне допрос, я уйду на свой кран. Я же никогда не просил и не прошу тебя рассказать мне о твоей бабушке.

Он продолжал жевать, никак не реагируя на мои слова.

— Ну, как знаешь, — бросил он. — Значит, она действительно твоя тетка?

— А тебе что, всю мою родню перечислить до седьмого колена? И так уж столько наговорил!

— Помолчи! — нетерпеливо и даже грубо, что для меня было непривычно, прикрикнул он. — Словом, слушай меня. — Он стал сразу очень серьезным. — Хочешь быть ближе к нам, работать с нами? Ни о чем не спрашивай, не кривляйся, хватит притворяться ничего не понимающим. Ты прекрасно знаешь, о чем идет речь. Я поручился за тебя и несу полную ответственность, потому и говорю с тобой. Хочешь или не хочешь? Отвечай только на этот вопрос, заданий пока никаких выполнять не будешь. Всему свое время.

Что же ему ответить? Немало я уже знал от Пали, от Йолан, да и от отца раньше кое-что слышал. Ну а больше всего, конечно, от Йолан. Мать чаще всего именно ее поминала недобрым словом. И вот сейчас, сидя на пропитанном маслом столе рядом с Пали, я все это отчетливо представил себе. Мир — это огромное поле битвы, на котором сражаются два гиганта; каждый из них располагает огромной армией, один, светлый, борется за правду — и это начертано на чем-то похожем на знамя, а другой выступает носителем мрака, мерзости и порока. Что поделаешь, кое в чем я все еще оставался мальчишкой. Но Пали я не сказал об этом. Только глубоко вздохнул, набирая в легкие побольше воздуха. Я даже выпятил грудь, вообразив себя очень важным деятелем, к мнению которого прислушиваются, ждут от него чего-то; он живет не только для себя, как, например, мальчишка, играющий во дворе в футбол ради собственного удовольствия, он уже завоевал широкую популярность, его принимают в настоящую команду. Я переживал нечто подобное, но, возможно, все-таки не совсем то, потому что человек в двадцать лет подчас еще не в состоянии разобраться в своих чувствах, а тем более не умеет выразить их. И в этом нет особой беды, он еще молод, ему верят на слово, не требуют, чтобы он глубоко обосновал свои чувства, свое мнение. Бедой это может стать в том случае, если он навсегда остается таким.