На распутье - [26]

Но он, как только завидел меня, сразу огрызнулся:

— Убирайся к черту!

Я остолбенел. Что случилось? Я в чем-то виноват перед ним? Он из-за меня пострадал? Кровь ударила мне в лицо, я растерялся, не зная, что и думать.

— Но… Пали…

— Уходи! — прошипел он еще злее.

Как мне реагировать? Я постоял еще немного возле него, переступая с ноги на ногу, у меня было такое ощущение, будто мне в подошвы впиваются колючки. О, как мне хотелось, чтобы сейчас пришли двое штатских, схватили меня, ударили по лицу, стали вырезать ремни из моей кожи. Здесь, прямо на глазах у Пали. Черт возьми! Да за кого он меня принимает? За тряпку? За продажную тварь? За предателя?

Довольно громко и внушительно я сказал ему:

— Послушай, товарищ Гергей…

Он грозно посмотрел на меня и отмахнулся, словно прогоняя назойливую муху.

— Убирайся отсюда. Знать тебя не хочу. Потешиться пришел?

Бог ты мой! Только теперь я увидел его лицо. Оно было все в синяках и кровоподтеках, особенно губы. Но как он смотрел на меня! Я понял, что должен уйти, ничего другого мне не оставалось делать.

Я брел по цеху как побитая собака. В дверях еще раз оглянулся и ушел.

До самого вечера я терзался, теряясь в догадках: в чем же я виноват перед Пали? Потом, не найдя ни малейшей вины или случайного промаха со своей стороны, постепенно успокоился, перестал себя мучить.

На второй или третий день к нам зашла вечером тетя Йолан. Она недолюбливала мою мать, а та платила ей тем же, поэтому они навещали друг друга лишь в исключительных случаях, например если кто-нибудь заболеет или что-то еще стрясется. Они поцеловались, мать усадила Йолан на кухне у стола, та принялась разглядывать обои и картину на стене. В разговоре сначала коснулись отца, потом мать стала расспрашивать ее об ателье (не без двусмысленных намеков, конечно, ибо считала его сомнительным предприятием), наконец заговорили о самом наболевшем — о ценах на муку, о дровах, о высоких процентах в ломбарде и о том, что теперь, в связи с наступлением холодов, слава богу, мух станет меньше, а то замучили проклятые, липучка же совсем не помогает.

Мне надоела их монотонная болтовня, и я ушел в комнату, снова взялся за книгу, строя догадки насчет того, что привело к нам Йолан. Будет просить у матери денег? Бесспорно, это вызовет лишь ссору. Мать ей выскажет все начистоту, а денег не даст. Да у нее и нет их. Между ними начнется перебранка, препираться будут или громко, на весь дом, как в соседней квартире у извозчика дядюшки Фери, или, наоборот, тихо, чуть ли не шепотом, как в семье полицейского Келло. Возможно, попросит одолжить ей дюжину постельного белья — единственное сокровище матери, которое она бережет еще со свадьбы. Его мы ни разу пока не закладывали в ломбард. Между тем как все остальное уже побывало там. Теперь, конечно, нам немного полегче, потому что я стал тоже зарабатывать.

Вдруг Йолан позвала меня. Я вышел, правда нехотя, разминая ногу, словно она онемела, на самом же деле просто не хотелось сидеть с ними.

— Ну, как твои дела, пострел? — засмеялась она, глядя на меня сверху вниз. — Сколько же в тебе центиметров? — Так и сказала: центиметров, что мне очень не понравилось. — Ничего, расти большой, это для тебя сейчас самое главное.

Когда мать вышла зачем-то в кладовую, Йолан торопливо схватила меня за руку, притянула к себе и прошептала:

— В девять вечера, возле пляжа, у моста…

Вернулась мать. Йолан пощупала мускулы у меня на руках, похвалила, что я стал настоящим мужчиной. Мать подозрительно посмотрела на нас — она знала о моей дружбе с Йолан, даже ревновала к ней немного, — но, видимо, ее успокоило то, что в последнее время я почти перестал встречаться с ней.

Я бы не прочь расспросить, почему да зачем, но Йолан всем своим видом дала мне понять: я уже все сказала, что хотела. И, довольная этим, непринужденно беседовала с матерью о новом стиральном порошке «Радость хозяек», затем встала, оправила платье, вздохнула, мол, что поделаешь, надо мириться с тем, что есть. Когда она, прощаясь, поцеловала мою мать, то чуть ли не до слез растрогала бедняжку тем, что ничего не попросила, не огорчила дурной вестью и даже против обыкновения ни разу не подтрунила над ней. Поэтому на сей раз мать ответила на поцелуй двумя и даже проводила Йолан до самых ворот. Я стоял в дверях и смотрел вслед уходившей тетке, словно ожидая, что она мне что-то разъяснит, но Йолан ушла, даже ни разу не оглянувшись.

Мать вернулась в дом и спросила:

— Послушай, Яни, как ты думаешь, зачем она приходила? Я уверена, что неспроста. Хоть бы сказала, что случайно оказалась в наших краях и зашла по пути. Нет, шла специально сюда. Что-то ей нужно было, да, видимо, постеснялась. Может, я слишком холодно приняла ее? Скажи, тебе этого не показалось? Мне бы очень не хотелось, чтобы сестра твоего покойного отца ушла от нас обиженной…

Бедная мама, если бы она могла, если бы у нее были для этого время и здоровье и если бы имелись средства, она бы всем делала только добро, никого бы не обидела и не обделила. Но ее мог понять только тот, кто знал, как сложилась ее судьба и что она всегда была наготове, чтобы защититься от ее ударов. Зато, убедившись, что ей не угрожает никакое зло, она становилась бесконечно доброй.